Танго втроем - Мария Нуровская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шаррон:
– И тогда уже не услышит Господь. И обвиснешь ты на цепях, и ноги погрузишь в костер… И так всегда. Значение «всегда» понимаешь?
Мадлена:
– Боюсь понять. Если я пойму, я сейчас же умру.
Лицо Эльжбеты исказило страдание, его черты застыли. Я даже испугалась, не случилось ли что с ней на самом деле. Но, слава богу, все это касалось только ее героини.
Мадлена (вскрикивает слабо):
– Поняла. А если оставить его здесь?
Шаррон:
– Будешь слушать вечную службу.
Звукорежиссер засмотрелся на главную героиню и не вовремя пустил запись с хором детских голосов, вернее, здорово опоздал с включением, Эльжбета же, шаря руками как во тьме, продолжала:
Мадлена:
– Где вы, святой отец? Хочу слушать вечную службу… Давно, давно я жила с двумя, с Мольером и с другим человеком, и нажила дочь Арманду, и всю жизнь терзалась, не зная, чья она.
Шаррон:
– Ах, бедная…
Мадлена:
– Я родила ее в провинции, уехав на время от Мольера. Когда же она выросла, я привезла ее в Париж и выдала за свою сестру. Он же, обуреваемый страстью, сошелся с ней, и я уже ничего не сказала ему, чтобы не сделать несчастным и его. Из-за меня он совершил смертный грех. Живет, быть может, со своей дочерью, а меня поверг в ад.
В этот момент подопечная Зигмунда, студентка, игравшая Риваль, захлюпала носом. Все взоры обратились на нее.
– Вы что творите? – резко спросил режиссер. – Вы нам дезорганизуете работу…
Девушка расплакалась во весь голос:
– Я… я никогда не видела вблизи, чтоб кто-то так играл…
– Ох уж эти мне бабы, – махнул рукой режиссер. – Внимание! Работаем!
Но не только она восприняла столь эмоционально эту сцену, все мы были потрясены. Впервые Эльжбета играла так самозабвенно.
Потом был мой выход.
Арманда (входя в исповедальню):
– Нет, нет, она сестра моя, сестра. – Я, то есть Арманда, в ужасе защищалась.
– Она твоя мать. Ты дочь Мольера и Мадлены, – гремел Шаррон. – Тебе я прощаю. Но сегодня же беги от него, беги.
«Быть может, и я от него сбегу», – промелькнуло у меня в голове, и в этот момент наши с Зигмундом взгляды встретились. В его глазах я заметила страх.
После репетиции мы пошли в буфет небольшой компанией, выпить чаю. Зигмунд, как обычно, торопился – у него были занятия. Он забрал с собой плачущую студентку, которая все никак не могла отойти от того, что произошло на сцене. Я тоже сильно переживала. Мы все переживали – нечасто случается такое чудо.
– Элька, – сказал один из коллег, обращаясь к Эльжбете, – притормози немного, а то не дотянешь до премьеры? Сегодня был полный улет! У нас у всех крышу снесло.
Эльжбета улыбнулась одними краешками губ.
Домой я пришла поздно вечером, едва живая, с полными сумками продуктов, которые успела купить до спектакля. Сразу следом за мной пришел Зигмунд.
– Я, как дурак, ждал тебя у театра, а ты поехала на автобусе, – обиженно сказал он.
– Мы ни о чем не договаривались.
– Но ты же знаешь, что я всегда стараюсь тебя подвезти после спектакля.
Обойти молчанием то, что произошло на репетиции, мы, конечно, не могли. Как обычно, разговор состоялся за мытьем посуды. Я мыла, Зигмунд вытирал.
– Напрасно она так рисуется, – сказал он. – Первые репетиции существуют для того, чтобы хорошенько освоиться с текстом.
– Ты учил меня по-другому.
– Ну да, играть надо, но не в полную силу, весь энтузиазм обычно приберегают под конец.
– А меня сегодняшняя репетиция многому научила.
Он презрительно фыркнул:
– Интересно, чему ты могла научиться? Она же не владеет театральной техникой.
Я взглянула на него:
– Что ты этим хочешь сказать? Что тебе не понравилось, как она играла?
– Не то чтобы не понравилось. Она неплохо справляется с этой ролью…
– Да она просто великолепна!
– Ты преувеличиваешь.
Негодование вспыхнуло во мне с такой силой, что я не смогла сдержаться, хотя понимала, что говорить этого не стоит.
– Она играет лучше всех, а тебя на сцене вообще не видно! – выпалила я.
– Ты всего лишь начинающая актриса и не можешь оценивать мою игру, – резко одернул он меня, швырнул кухонное полотенце на пол и вышел. Я услышала, как он включил телевизор.
Это были трудные для нас дни. Все старались соответствовать Эльжбете, но как можно соответствовать тому, кто не играет, а проживает свою роль на сцене, кто полностью слился со своей героиней. От репетиции к репетиции становилось понятно, что Эльжбета даже не собиралась перед нами рисоваться. Каждый раз, когда мы смотрели сцену исповеди, нас охватывала дрожь от восхищения. А ведь ничего особенного она не делала. Говорила тихим, чуть запинающимся голосом известный нам текст, но эти слова в ее устах были преисполнены правды. Никто не станет отрицать, что один актер способен произнести слова «Быть или не быть?» и вызвать бурю восторга, а другой скажет те же самые слова – и никакого отклика не последует.
* * *А какой отклик может вызвать у окружающих моя мистификация? Зачем мне понадобилось обещать себе, что, пока Эльжбета не окажется у моей кровати, я не признаюсь, что все это время ловко притворялась? Ведь это она разорвала наш неписаный договор… просто не явилась на премьеру, обманула наши ожидания… более того, фактически уничтожила спектакль, потому что с актрисой, вышедшей ей на замену, мы уже не могли так играть, как с Эльжбетой… Зачем же я продолжаю торчать в этом состоянии полусна-полуяви, если оно меня все больше тяготит?.. А пребываю я в нем, потому что веду диалог сама с собой, и этот разговор еще не закончен…
* * *Однажды после репетиции Эльжбета подошла ко мне, терпеливо переждав, пока вечно торопящийся и вечно опаздывающий Зигмунд куда-то в очередной раз умчался. У него всегда было полно дел: занятия со студентами, запись на радио, съемки на телевидении в телеспектаклях, идущих еженедельно по понедельникам, а сразу после них переговоры с дирекцией о инсценировке «Дзядов» Мицкевича. С этой идеей он носился давно. Но для такой объемной постановки были нужны деньги, и немалые, а их-то как раз и не было. Наконец, партия в теннис и занятия на тренажерах, как минимум, час. Он очень заботился о своей физической форме. И это тоже отличало его от Мольера. Мольер не думал об этом, болел всеми возможными болезнями, которые усугублялись его ипохондрией.
Следует отдать должное гениальному человеку, который умел посмеяться над тем, что его больше всего угнетало, – посмеяться над самим собой способны только очень великие люди… Мнимый больной Мольер пишет пьесу о мнимом больном… «Бакалавра, если поссум, затрудню одним вопросом: как лечить диабети́ков, астмати́ков, таблети́ков? Клистерум вставляре, постеа кровь пускаре… Бене, бене, бене, превосходно!»[5]
