Мальчишки из Васильков. Повести. - Анатолий Домбровский

— Остановись, — сказал я Серому. — Что это ты про всякие страхи заладил?

— А у моей мамки за ухом клещ однажды присосался, — как ни в чем не бывало, продолжал Серый. — Она тогда на винограднике работала. Хорошо, что клещ оказался не энцефалитный.

— Серый, хватит! — приказал я. — Ты что это?

Впрочем, я сразу догадался, какую цель преследовал Серый, рассказывая все это: он мстил Щукину за мои ночные кошмары.

Перед нами простиралось зеленое хлебное поле. Метрах в двухстах горбился курган, поросший цветущей желтой сурепкой. Над курганом, гонимые легким ветром, плыли узкой грядой белые облака. Пели жаворонки. И небо было таким голубым и высоким, что нельзя было смотреть на него, не щуря глаз.

— Это — чудо! — сказал Щукин.

Чудо это или не чудо — но степь на самом деле была удивительна неповторимым запахом молодой травы, пестротой цветов — синих, белых, желтых — и безграничным простором высокого голубого купола, щедро расшитого яркими солнечными нитями.

— Вы идите, если вам нужно, — сказал Щукин. — А я здесь порисую.

— Можно мне посмотреть, как вы будете рисовать? — спросил Серый.

— Нет, — отрезал Щукин.

Серый фыркнул и сморщил нос.

— Пойдем, — сказал я ему. И когда зашагали в лесополосе по земляным сугробам, упрекнул: — Ты уже и так испортил человеку настроение. Зачем?

— А ему можно? — насупился Серый. — Пусть знает.

Но тут застрекотала сорока, и Серый, пригнувшись, помчался на ее голос. Когда я добежал до дерева, в листве которого темнело сложенное из сухих веток гнездо, Серый, улыбаясь, протянул мне сорочонка.

— Вот, — сказал он. — Поймал. Покажем Щукину?

Я хотел погладить сорочонка, но тот больно ущипнул меня за палец и зло закричал:

— Чак-чак, чак-чак!

— Понятно? — засмеялся Серый. — Его зовут Чак-чак.

Сорочонок широко разевал клюв, вертел головой, пытаясь вырваться из рук Серого.

— Отпущу, — сказал ему Серый. — Покажу тебя одному герою и отпущу. А ты его тоже долбани, ладно?

Щукин, пряча планшетку в карман, шел навстречу.

— Кто это? — спросил он, увидев сорочонка. — Поймали? — он прикоснулся пальцем к головке присмиревшего сорочонка. — Трепещет весь. Дай подержать. — Он так неловко взял сорочонка, что тот вырвался и, удирая, запрыгал по дороге.

Серый поймал его снова.

Щукин больше не просил подержать сорочонка, но стал умолять, чтобы мы подарили сорочонка ему.

— Он будет у меня жить. Я его воспитаю. Ведь сороки — умные птицы. Их можно приручить. Они все понимают...

— Хлопот с ними много, — сказал Серый. — Он будет мешать вам, и вы его выбросите. А коты слопают. Жалко.

— Не выброшу, — пообещал Щукин. — Подари его мне.

— Нет, — ответил Серый и направился с сорочонком к лесополосе.

— Да-а, — усмехнулся Щукин. — Пацаненок предан тебе до мозга костей. Это очень опасно.

— Почему?

— Сделаешь один неверный шаг, и он возненавидит тебя. Это опасно. Трудно сохранить дружбу с мальчишкой. Но ты, кажется, из этих, из чудаков. Мальчишки обожают чудаков...

Я промолчал.

— А не пора ли нам возвращаться? — сказал Щукин. — Мне сегодня нужно быть дома.

— Да, согласился я. — Еще в бухгалтерию надо зайти. Директор мне вчера обещал, что нажмет на бухгалтера. Возможно, что получим деньги.

Щукин махнул рукой.

Холсты оказались испорченными до такой степени, что о восстановлении их не стоило и помышлять. Во-первых, они были изрядно залиты чернилами и заляпаны краской, а во-вторых, изодраны — не порезаны, а просто изодраны.

— Кто-то здорово повеселился, — сказал после долгого молчания Щукин. — Буйная сила...

— Вызови участкового и расскажи ему все, что знаешь, — приказал я Луке.

— А что я знаю? Ничего я не знаю. Кто-то влез в окно, которое я оставил открытым, и вот... — Лука плюнул со злостью и отошел.

— Что же делать? — задумался я.

— Да, брат, — вздохнул Щукин. — Насколько я понимаю, мне не видать теперь денег, как своих ушей. Так?

— Пожалуй, — ответил я.

— Это самое печальное. А холсты — шут с ними, туда им и дорога. Труд, конечно, но труд халтурный, в чем тебе искренне и признаюсь. Ты был прав. Ведь я умею лучше, гораздо лучше. Веришь?

Я кивнул головой.

— Тебя мне более всего жаль, — продолжал Щукин. — Ведь ты расплачивался со мной из своих денег, верно? И не мне напакостили, а тебе отомстили... За что?

Я пожал плечами.

— И какого дьявола ты тут сидишь? А? Ты ведь толковый парень, а зарылся в эту глушь. Зачем? Рвать тебе надо отсюда когти. Предлог есть. Послушайся моего совета.

— Не ваша забота, маэстро, — ответил я.

— Ну что ж, тогда прощай, крестьянин. — Щукин остановился и протянул мне руку. — Мне пора домой.

Никита Григорьевич встретил меня неопределенным покашливанием. Едва пожав мне руку, снова уткнулся в свои бухгалтерские бумаги, потом выдвинул ящик стола и копался в нем до тех пор, пока я не заговорил.

— Так что же теперь будем делать, Никита Григорьевич? — спросил я.

— А что надо делать? Ничего не надо делать, — ответил он, не глядя на меня. — Завтра праздник — вот и все заботы. А что же еще? Если бы вы раньше оформили документы на художника, мы уплатили бы ему. Но... — он перестал рыться в столе и посмотрел на меня. — Но вам было бы хуже, потому что с вас же и удержали бы, поскольку работа испорчена, а материально ответственное лицо — вы. А теперь — как будто никто ничего и не делал. Директору я так и объяснил. Он согласился. Стало быть, с праздничком вас, Геннадий Геннадиевич. — Никита Григорьевич тихо засмеялся и замотал головой. — Выходит, что кто-то ловко загнал и вашего голубка, а

Когда я был уже за дверью, мне послышалось, будто Никита Григорьевич запел.

Говорят, что больные собаки сбегают со двора, уходят в степь и отыскивают там целебные травы. Я вспомнил об этом поверье, когда сидел на кургане и мрачно созерцал окрестность, жуя горький стебелек полыни. «Что я здесь потерял? — спрашивал я себя. — Какого дьявола я торчу в этих Васильках?» Ответ слагался не из слов, а из картинок, которые одна за другой возникали в моем воображении. То я видел огрызок ссохшегося сыра на столе, а рядом забитую окурками пепельницу, то клубный пол, усеянный подсолнечной шелухой, а то вдруг полотенце, висящее на гвозде возле умывальника, — и полотенце давно не стиранное, и вода в умывальнике ледяная...

Действительно, что я здесь потерял?

С кургана мне было видно все село, закутанное в прозрачную зелень ив и акаций. Сквозь зеленую дымку просвечивали там и сям белый шифер и красная черепица крыш. На восточной окраине Васильков блестела под солнцем покрашенная серебрином водонапорная башня. И легко можно было себе вообразить, что башня — это труба того самого паровоза, который тащит за собой состав из побеленных к празднику домов-вагонов, выбрасывая клубами в небо зеленый прозрачный дым...

— Любуетесь? Геннадий Геннадиевич!

Я оглянулся и увидел Саню Данилова верхом на Снежке.

— У меня есть деловое предложение, — сказал Саня после того, как мы обменялись крепким рукопожатием. — Я сделаю нужные вам декорации. Думаю, что это не так сложно, что я справлюсь.

Я погладил гриву Снежка и кивнул головой, а хотелось до невозможности глупого: повиснуть на шее коня и зарыдать.

Праздник я встречал в доме Николая Николаевича вместе с Еленой Ивановной и другими гостями. Среди них была и Ольга, моя невеста. Домой возвратился за полночь. Уснул, как только забрался под одеяло. И сразу увидел сон. Мне приснилось, что кто-то выстрелил в меня из винтовки. Пуля пробила сердце. Но умер я не сразу. Я лежал на спине и видел, как из дырочки на груди течет красная, как закатное солнце, кровь.

Я проспал бы дольше, но Серый растолкал меня.

— К чему снится кровь, Серый? — спросил я.

— К родственникам, — ответил Серый. — Родственники к вам приедут. Или женитесь...

— Ты прав, Серенький, — сказал я. — Они скоро приедут. Завтра начнем побелку-покраску.

13

Сразу после праздников я получил письмо от Щукина. Ценное письмо с сургучной печатью. Хотя в нем ничего ценного и не было. Два листа почтовой бумаги, исписанные мягким карандашом, — вот и все, что я извлек из конверта.

«Привет, крестьянин! — писал Щукин. — Надеюсь, что ты жив и не страдаешь животом после обильных праздничных закусок. А если страдаешь, пей простоквашу — она здорово помогает. Впрочем, если в эти светлые дни ты не бывал в гостях у ваших деревенских хлебосолов, то, наверное, мечтаешь о бутерброде с тюлькой, так как остался без гроша в кармане и проклинаешь меня. Сочувствую тебе и каюсь.

Теперь о главном: не ищи того хулигана, который сокрушил всю мою работу, ибо хулиган — я. После твоего крика в форточку: «А все размалеванное тобой тряпье — халтура!» — я целый час сидел в оцепенении, преисполняясь тоской и злобой, а потом отправился в клуб и изодрал все в клочья. Как тебе это нравится?