Высокая вода - Донна Леон

— Чем? — спросила Флавия.

— Кирпичом.

С неожиданным любопытством Бретт спросила:

— А что за кирпич?

Брунетти вспомнил, что впервые увидел его рядом с телом.

— Темно-синий, размером примерно в две мои ладони, и на нем какой-то тонкий золотой узор.

— Что он там делал? — спросила Бретт.

— Уборщица сказала, что Семенцато придавливал им бумаги. А почему вы спрашиваете?

Она кивнула как бы в ответ на другой вопрос, оттолкнулась от дивана и прошла по комнате к книжным полкам. Брунетти поморщился, глядя, как осторожно она ступала, как медленно подняла руку, чтобы снять толстую книгу с высокой полки. Сунув ее под мышку, она вернулась к ним и положила книгу на низкий столик, стоявший перед диваном. Она открыла ее, пробежалась по нескольким страницам, потом полностью раскрыла и придержала обеими руками, обхватив обрезы.

Брунетти наклонился и поглядел на цветное фото на странице. Это оказались огромные ворота, но их точный размер определить было трудно, потому что они стояли изолированно, в помещении, возможно, в музейной галерее. Громадные крылатые быки замерли в угрожающих позах по обе стороны проема. Фон был такой же кобальтово-синий, что и кирпич, которым убили Семенцато, тела животных того же золотого цвета. При ближайшем рассмотрении Брунетти увидел, что ворота сложены из прямоугольных кирпичей, а фигуры быков — это барельефы.

— Что это? — спросил он, указывая на фото.

— Иштарские ворота из Вавилона, — сказала она. — Большая часть реконструирована, но кирпич отсюда. Отсюда или из того же места. — Прежде чем Брунетти успел спросить, она объяснила: — Я помню, что несколько таких кирпичей были в хранилищах музея, когда мы там работали.

— Но как он попал на его стол? — спросил Брунетти.

Бретт опять улыбнулась.

— Привилегия занимаемой должности, я полагаю. Он был директор, поэтому мог взять почти все что угодно из постоянной коллекции и принести в свой кабинет.

— Это нормально? — спросил Брунетти.

— Да, вполне. Конечно, они не могут взять к себе Леонардо или Беллини, но нет ничего необычного в том, что предметы из музейной коллекции используются для украшения кабинета, особенно директорского.

— А ведутся ли записи такого рода заимствований? — спросил он.

По другую сторону стола Флавия скрестила ноги, зашуршав шелком, и тихо сказала:

— Ах, вот оно как. — Потом добавила, как будто Брунетти спросил: — Я встречала его только раз, но он мне не понравился.

— Когда ты его встречала, Флавия? — спросила Бретт, не отвечая на вопрос Брунетти.

— За полчаса до того, как встретила тебя, cara. На твоей выставке во Дворце дожей.

Почти автоматически Бретт поправила ее:

— Это была не моя выставка.

У Брунетти появилось чувство, что эта же поправка делалась много раз и раньше.

— Ну, чья бы там она ни была, — сказала Флавия, — она только что открылась, а мне показывали достопримечательности, по полной программе — гастролирующая примадонна и все такое.

В ее тоне промелькнуло слегка ироничное отношение к своей славе. Поскольку Бретт должна была знать историю их знакомства, Брунетти заключил, что объяснение предназначено ему.

— Семенцато провел меня по залам, но у меня была репетиция после обеда, и полагаю, что я могла быть с ним резковата.

Резковата? Брунетти присутствовал при гневных вспышках Флавии, к которым едва ли подходило слово «резковата».

— Он все повторял, как он восхищается моим талантом. — Она замолчала и нагнулась к Брунетти, положив руку ему на плечо. — Это всегда значит, что человек и не слышал, как я пою, и, возможно, ему бы и не понравилось, зато он наслышан о том, что я знаменита, поэтому считает, что мне надо льстить. — Дав такое объяснение, она убрала руку и опять села на стул. — У меня было ощущение, что, рассказывая мне, какая чудесная выставка… — Тут она повернулась к Бретт и добавила: — Она и правда была чудесная. — Затем посмотрела на Брунетти и продолжила: — …Он хотел внушить мне, какой он замечательный, что организовал ее. А он не организовывал. Ну, я тогда не знала, что это выставка Бретт — но он был напористым, и мне это не понравилось.

Брунетти легко мог представить, что ей не нравится конкуренция напористых людей. Нет, это было несправедливо, потому что она сама никуда не перла. Ему пришлось признать, что он обманулся во время их последней встречи. Тут не было тщеславия, только спокойное признание собственной значимости и таланта, и он достаточно знал о ее прошлом, чтобы понимать, как трудно было этого достигнуть.

— Но тут ты пришла с бокалом шампанского и избавила меня от него, — сказала она, улыбаясь Бретт.

— Кстати, неплохая идея, шампанское, — сказала Бретт, обрывая воспоминания Флавии, и Брунетти был потрясен, насколько схожа ее реакция с реакцией Паолы на его попытки рассказать кому-нибудь о том, как они познакомились, врезавшись друг в друга в коридоре университетской библиотеки. Сколько раз за годы совместной жизни она прерывала его монолог просьбой сходить за бутылочкой или обращенным к кому-нибудь вопросом? И почему он с таким удовольствием рассказывает эту историю? Загадки. Загадки.

Поняв намек, Флавия встала и вышла из комнаты. Было лишь полдвенадцатого утра, но если им хотелось выпить шампанского, то вряд ли он мог возражать или пытаться остановить их.

Бретт перелистнула страницу в книге, потом села обратно на диван, и страницы медленно перевернулись обратно, явив Брунетти золотого быка, опора которого убила Семенцато.

— А вы как его встретили? — спросил Брунетти.

— Я работала с ним над китайской выставкой, пять лет назад. В основном мы переписывались, потому что во время основной подготовки я была в Китае. Я писала и предлагала некоторые экспонаты, посылала фотографии с указанием габаритов и веса, поскольку их все нужно было переправлять на самолете из Сианя и Пекина в Нью-Йорк и Лондон, а потом в Милан, а после этого по земле и по морю сюда. — Она на миг замолчала, потом добавила: — Я не встречалась с ним, пока не приехала сюда готовить выставку.

— Кто решал, какие предметы поедут сюда из Китая?

Этот вопрос вызвал у нее гримасу явного недовольства.

— Кто его знает.

Когда Брунетти не понял, она попыталась объяснить.

— В этом участвовало китайское правительство, их министерства культуры и иностранных дел, а с нашей стороны (он отметил, что Венеция подсознательно «наша сторона») — музей, департамент искусства, финансовая полиция, министерство культуры и несколько других контор, про которые я заставила себя забыть. — Ей явно неприятно было вспоминать о бюрократической волоките. — Здесь было просто ужасно, куда хуже, чем в Нью-Йорке или в Лондоне. А мне приходилось все это делать из Сианя, когда письма задерживались на почте или их перехватывала цензура. Наконец, через три месяца такой жизни — это было примерно за год до выставки — я приехала сюда на две недели и сделала большую часть, хотя мне и пришлось дважды летать в Рим, чтобы все организовать.

— А Семенцато? — спросил Брунетти.

— Я думаю, во-первых, вы должны понять, что в его назначении большую роль сыграла политика. — Она заметила удивление Брунетти и улыбнулась. — Он имел опыт работы в музее, я только не помню где. Но его назначение являлось политической рокировкой. Однако существовали… — она немедленно поправилась, — существуют сотрудники музея, которые на самом деле заботятся о коллекции. Его работа была в первую очередь административной, и это он делал очень хорошо.

— А как насчет здешней выставки? Он помогал вам? — Он слышал, как в другой части квартиры двигается Флавия, как открываются и закрываются ящики и дверцы, звенят бокалы.

— До некоторой степени. Я вам рассказывала, как моталась из Сианя в Нью-Йорк и Лондон, но я приехала на открытие и сюда. — Он думал, что она договорила, но она еще добавила: — И пробыла месяц после этого.

— И как часто вы с ним соприкасались?

— Очень мало. Почти все то время, что мы размещали экспозицию, он находился в отпуске, а когда вернулся, уехал в Рим на переговоры с министром по поводу обмена выставками с галереей Брера в Милане.

— Но, очевидно, вы все-таки общались с ним в течение этого месяца?

— Да. Он был крайне любезен и, когда мог, чрезвычайно полезен. Он позволил мне все устроить так, как я хочу. А потом, при закрытии, то же самое сделал для моей ассистентки.

— Вашей ассистентки? — спросил Брунетти.

Бретт кинула взгляд в сторону кухни и ответила:

— Мацуко Сибата. Она приехала в Сиань как представитель Токийского музея, по обмену между японским и китайским правительствами. Она училась в Беркли, но вернулась в Токио, защитив диплом.

— Где она теперь? — спросил Брунетти.

Бретт нагнулась над книгой и перевернула страницы. Ее рука указала на фотографию изящной японской ширмы, расписанной цаплями, летящими над высокими зарослями бамбука.