Повелитель монгольского ветра (сборник) - Игорь Воеводин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не то что частиц, явно не хватало крупных частей организма, и большей частью – в голове…
Бек-хан, оторвав взгляд от склоненной Шурочки, стащил со стула свои джинсы и пощупал карманы.
– Где деньги?
Шурочка обиделась:
– Бек, да ты че?! Может, на меня грешишь? Проигрался Ферту вчистую, потом тебя, пьяного вхлам, я сюда еле-еле доволокла, да мучилась с тобой – то тазик, то пивка… Ты че, Ханчик?!
Бек-хан, сев в растерзанной кровати и сжав голову руками, пытался собрать воедино рассыпающиеся картинки куда-то пропавших ночи и дня. Потом, опять нашарив штаны, надев их и встав, пошел к выходу.
Шурочка, вскочив за ним и накинув халат, наливает водки:
– На, Ханчик, опохмелись, может, чего и придумаешь…
Но Бек-хан, сжав ее запястье и пристально посмотрев в глаза, минуту помедлив, выходит вон.
Шурочка обессиленно садится в кровати и, посмотрев на лафитничек в своей руке, выпивает.
В дверях показываются дети, русская девочка лет восьми и мальчик-казах помладше.
– Мам, можно уже? – неуверенно спрашивает девочка плачущую мать. – Мам, мы есть хотим, мам…
18 июля 1921 года, Урга, район Хурэ, Внешняя Монголия, 11 часов утра
Чуть колеблющиеся огоньки маленьких плошек-светильников, тысячами расставленных в храме Да-хурэ, не скрадывают темноты, в лучшем случае ее половинят. Огромная, многометровая поясная статуя Будды окружена десятью тысячами меньших статуй, и их ряды окружают человека, растворяясь в полумраке, но и оттуда, из полутьмы, наблюдают за ним, и кому-то выражения их лиц кажутся сочувствующими, понимающими, сострадающими, кому-то безучастными и отрешенными.
Человек! Долог, ох как долог твой путь…
Но быстротечна твоя жизнь.
– Ом мани падми хум… Ом мани падми хум… – бормочет и бормочет монах, глядя в одну точку и ничего не видя. – Ом мани падми хум…
А может быть, наоборот, что-то видя? Ом мани падми хум!
Барон Унгерн и князь Бекханов сидят на низкой скамье.
– Смотри, как забавно, – чуть искривив лицо полуулыбкой, барон глянул на брата. – Наш предок Чингисхан спит в золотом гробу на горе Бур-хан-халдун, Аттила – а ведь и его кровь течет в моих жилах – в хрустальном гробу на дне Дуная, а мы с тобой, брат, в лучшем случае ляжем в безымянных могилах в степи, в худшем – в каком-нибудь тайном рву Чрезвычайки…
– Кху! – донесся с улицы боевой клич (в монгольских батальонах шли учения). – Кху! Кху!
– Уррагх! – вторили им собратья откуда-то из района Маймаген, из-за высокой глинобитной стены. – Уррагх!
Бекханов, чуть морщась от зубной боли, что мучила его второй день, спросил:
– Скажи, Роман Федорович, чего ты хочешь? Ну куда мы пойдем? Нас десять тысяч, а сколько против дивизии выступит красных? Ты так спешишь умереть?
– Ради бога, Айдар, сходи же ты к зубному… Невозможно смотреть на твои страдания.
– К какому, брат? Корейца Ли Сипайлов задушил…
– Он работал на большевиков, этот Ли!
– Может быть… Но теперь нет врача. И скажи, Роман Федорович… Разве ты слеп? Ты не видишь, что творит этот палач? Он же просто маньяк…
– Ом мани падми хум… – все так же монотонно продолжал молиться монах.
– Айдар… Мы на Востоке, и не мне тебе рассказывать, что здесь человеческая жизнь не значит столько, сколько в Петербурге…
– Но мы-то с тобой воспитывались там!
– Ну и что? – возвысил голос барон. – Там и с банальной инфлюэнцей, с прыщом на заднице, не в святом месте будет сказано, к профессорам бегут! А здесь санитары – солнце, ветер и волки… Здесь мыться – значит подвергать тело опасности, здесь убить – значит прервать круг страданий. Да и скажи, Айдар, разве в войсках Чингисхана не наказывали лишь смертью? За все…
– Но Чингисхан говорил: «Плох тот военачальник, что утверждает свой авторитет плетью…»
Унгерн вскочил.
– Айдар, Айдар! Ты же офицер… Мой авторитет заработан в боях, был ли случай, чтобы я не оказался на самом опасном участке? Монголы верят – меня пули не берут… А дисциплина, ты же знаешь, знаешь, что монголы к жестокости привыкли, а тот сброд, что пришел сюда из России, можно держать в форме лишь силой…
– Может быть, брат… Но не огрубеешь ли ты душой сам? И что остается от рыцаря в человеке, подписывающем приговор за приговором? Ты стал жесток…
Унгерн опустился на скамейку, будто из него вышел весь воздух, он съежился, поник и долго сидел без движения.
– Яшасын! Яшасын![30] – неслось с улицы, и толстые стены храма не могли заглушить этот крик. – Яшасын! – Это приветствовали своего повелителя батальоны, проходя мимо храма.
– Да, да… Видит бог, я не хотел ни этой ноши, ни этой славы… Но если нам предназначено то, что происходит, я не только жизнь, я и душу в жертву готов принести ради победы. Пойми, Айдар! Моя или твоя жизнь имеют значение только для нас. Но мы только инструмент, хотя и одушевленный. Пришло время исполниться древним пророчествам, кровь Чингисхана кипит, кипит, разве ты не слышишь ее голоса?!
Князь не ответил, только опустил глаза.
– А душа… – продолжил Унгерн, – пусть Господь рассудит. Не могу же я показать солдатам, что с каждым казненным я хороню и себя…
– Ну хорошо… Но что мы можем, брат, с кучкой плохо обу ченных солдат? Это безумие!
– Монголы проснулись, пробудилась вся Азия. Посмотри, у нас служат буряты и казахи, русские и туркмены, казаки, японцы и китайцы – и распрей нет. Время Запада кончилось, а белая цивилизация прогнила и изжила себя, выродилась в разврате и удовольствиях. Продажная западная мораль сделала из арийцев, гуннов и варваров изнеженных неврастеников. Запада больше нет, есть только тень…
– Ты бредишь, брат… Как мы победим не только большевиков, но и Запад?
– Хворост готов, его высушило солнце и выдубили ветра. Поднеси спичку и заполыхает. Сибирь, Средняя Азия, Центральная Россия – все только и ждут, когда придет вождь. Пусть мы погибнем, но дело уже началось, лавина пошла, и ее не остановить. Я – эстляндский барон, ты – русский князь, но мы – братья, и по крови, и по духу. Мы воскресили империю нашего великого предка. Пойми, Запад не сможет противостоять воинам Востока по одной только причине – их дух ослаб.
– Они… какие они?
– Мы… Мы, мы уничтожали себя две тысячи лет, а Восток, как тигр, набирался сил и точил когти. Те воины, что еще остались на Западе, придут под наши знамена.
– Ну а вера? Вера? Ты христианин, но слушаешь буддистов, а я – мусульманин…
– Ты забыл историю, брат… У Чингисхана служили разные народы, и никто не навязывал своей веры даже покоренным… Но ты забыл, как пала Срединная империя…
– Отчего же забыл?
– Да, люди забыли Бога, люди поклонились металлу. Что ж, постараемся не допустить прошлых ошибок. Воин не должен барствовать.
– И как ты этого добьешься?
– Идея проста. Иметь все, не обладая ничем. У воина не должно быть имущества, кроме оружия. Но он должен получать все, что ему необходимо, и его будут снабжать слабые и покоренные. И они, в свою очередь, будут пользоваться всем, не обладая собственностью. Мы воскресим то, что большевики украли у спартанцев, в мире больше не будет денег…
– Брат, ты болен, ты бредишь, брат…
– Нет, Айдар! Я не сумасшедший. Именно этого добивался Чингисхан. Именно это надлежит сделать нам.
– Роман… Ты собираешься выкинуть за ненадобностью все золото мира?
– Да, пусть валяется в грязи.
– Хорошо… Ладно. Хорошо! Но скажи, что нам делать с нашим золотым запасом? Выкинем? А в полках и так брожение, особенно ненадежны казаки и офицеры, им не нравится твое увлечение Востоком, они хотят к водке и к бабам, понимаешь, к бабам! Но с деньгами. Неужели ты не чувствуешь, брат, что в воздухе пахнет изменой?
– Дзе, дзе…[31] И сегодня, сегодня же ночью ты с верными людьми возьмешь три четверти всего, что есть, и уйдешь. Спрячешь. Знаешь, где?
Бекханов трогает пайцзу, висящую поверх вишневого халата.
– Знаю. Туда, где уже восемьсот лет лежит золото и оружие, добавим еще…
– Айдар… Если мы погибнем, пусть тайна клада Чингисхана уйдет с нами. Если же у нас будут сыновья, продолжим то, что зреет уже восемьсот лет, и пусть самые достойные из них носят пайцзы.
– Так ты уже и сам не веришь в задуманное?
– Верю. Просто иногда я думаю: а вдруг пророчество не о нас, а о потомках?
– Так ведь нет потомков, брат…
– Ом мани падми хум! Ом мани падми хум!
– Моя жена беременна… А ты… Как знать? Может быть, ты и выживешь.
Подошедший монах, почтительно склонив бритую голову, поставил перед офицерами чай на низенький столик и удалился. Его багровые одежды растворились в полутемных недрах огромного храма, и лишь чуть колыхнулись огоньки плошек-светильников, чуть поклонилось пламя свечей, чуть затрепетали шелка, и воздух храма, наполненный благовониями, донес из глубин:
Ом мани падми хум!
12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 9 часов вечера
