Чайковский - Евгений Гребенко

- В том-то и дело! Я тебя спрашиваю, а ты меня спрашиваешь. Это глупо.

- Кобзаря позвать разве?

- Кобзари божий люди, да из ума выжили - ни одной песни порядочной не знают.

- Выкричались.

- Как выкричались?

- Вот, примерно, взять бутылку и стать из нее наливать в стаканы вино или что другое: до времени из бутылки все льется вино, а вылилось, уже и не станет и не льется, хоть сожми бутылку обеими руками; тогда разумный человек принимается за другую. Так и кобзари пели песни, кричали, а теперь уже выкричали все и петь нечего.

- А что ты думаешь? Ведь оно так.

- Не нашему глупому разуму рассуждать, а может, и так.

- Так, так, Гадюко! А все-таки мне скучно. Веришь ли, чарка не идет в душу: взял чарку в рот сегодня, чуть не выплюнул, из политики только проглотил... Хоть дом подпалить от нечего делать.

- Эту потеху можно поберечь на дальше, а теперь не послушал ли бы, пан, сказки?

- Пожалуй, только лыцарскую сказку я готов слушать. Жаль, Герцик пошел на охоту; он много знает сказок... Жаль!

- Я знаю сказку, коли станешь слушать - расскажу...

- Что ж ты давно не говоришь? Говори! Хорошая у тебя сказка?

- Оно сказка не сказка, а быль; я не москаль, сам своего товару хвалить не стану; одно знаю, что Герцику не рассказать этой были.

- Не говори. Гадюко! Герцик очень разумен; у него сидит в носу муха, большая муха...

- Может, и не одна, - угрюмо заметил Гадюка.

- Полно ворчать! - сказал полковник Иван. - Прикажи часовому, чтоб стал у моей двери и никого не пускал; хоть бы кто пришел судиться или с жалобою - всем одно: полковник, мол, занят делами, бумаги подписывает. Да придвинь ко мне вот эту бутыль с наливкою и чарку, авось под сказку перестанет упрямиться да и пойдет тихомолком в горло. Ну, начинай!

- Жил-был, - начал Гадюка сказочным тоном, - один полковник, как бы и твоя милость, и стало скучно полковнику, нигде места не нагреет, ходит из комнаты в комнату, хлеба кусок не идет ему на душу, чарка не льется в горло, как бы...

- Что как бы? - спросил полковник, ставя на стол опорожненную чарку.

- Хотел сказать, как бы и твоей милости, да вижу, что чарки, благодаря бога, лезут к тебе в рот, словно вечером воробьи под крышу.

- А тебе завидно, собачий сын! На, выпей чарку да говори хорошенько, чтоб у тебя слова не летели, как воробьи из-под крыши.

- Хорошо сказано, - продолжал Гадюка, выпивая чарку, - теперь пойдут слова, словно молодые утки выплывают из тростника рядом за маткою. Вот сгрустнулось полковнику, и стал он от скуки рассматривать новое ружье, что купил недавно за так гроши_ (отнял) у какого-то не то ляха, не то немца.

- Молодец был полковник!

- Видно, молодец. Долго смотрел он на ружье: на ружье была хорошая оправа, серебряная; по серебру будто пером выведены люди, и звери, и казаки; головки у винтов коралловые, а прицельная мушка на стволе золотая.

- Не в оправе дело. А хорошо било оно?

- Не знаю; говорят, упало раз со стены, с гвоздя сорвалось, что ли, да прямо на бутыли с наливкою, бутылей с десять стояло внизу на полу - все сразу перебило.

- Хитро! А дурацкие речи, Гадюко!

- Статься может; не моя вина, за что купил, за то и продаю. Вот посмотрел полковник на ружье да и захотел его попробовать от скуки; собрал сотню молодцов, сел на коня и молодцы сели, и поехали в Польшу погулять.

- Хорошо, Гадюко, добрая сказка.

- Не сказка, а быль.

- Один черт, что сказка, что быль.

- Один, пане, да не одной масти. Вот едут они в Польше густым лесом, а в лесу пахнет луком не луком, чесноком не чесноком, нехорошо пахнет. "Ген, хлопцы, - сказал полковник, - чуете, ли вы, пахнет неверною костью?" "Чуем, - отвечали молодцы, - жидом пахнет". Послали разъезд; разъезд вернулся и говорит:

"С версту отсюда над рекою стоит местечко" - "Много народа? Большое местечко?" - спросил полковник. "Я лазил на дерево, - отвечал один разъездный казак, - и все высмотрел: местечко большое, и площадь есть, и костел, и лавки, а народу не заметил - все жиды, словно в муравейнике; жид на жиде да жидом погоняет". После этого казаки слезли с лошадей, притаились в глубоком овраге и выжидали вечера, чтоб ударить на местечко.

- Молодцы!.. Уж не про Хвилона ли миргородского эта быль?

- Может, про Хвилона, может, и нет; раз сказал я: за что купил, за то продаю.

- Хорошо, говори, да подай мне другую бутыль; эта пуста, как наши кобзари: ничего нет нового! Добрая сказка! Самого забирает в лес, душе весело! Ну?

- Настал вечер, - продолжал Гадюка, - а это было в пятницу против субботы. Пораньше собрались жиды домой, заперли лавки, пересчитали барыши впотьмах, чтоб никто не видел, и тогда уже зажгли свечи; у самого бедного горело свеч двадцать, хоть и тоненьких, маленьких, да двадцать - шутка ли?

- Неужели ты, Гадюко, веришь, что есть бедные жиды? Откуда же взялась пословица: много денег, как у жида.

- Нет, у всякого жида много серебра и чолота, а все-таки у одного меньше, у другого больше, вот последний и будет богаче.

- Так Ну-ну? А казаки где?

- Дойдет и до казаков. Зажгли жиды свечи - и в местечке стало светло, будто в праздник какой, а это было в постный день, в пятницу!..

- Слыхано ли!.. Нечестивые!

- Кроме того, что начинался шабаш, у жидов было и другое веселье: в тот день они держались и стар и мал за райское яблоко.

- Врет твоя быль. Гадюко! Где бы они достали райское яблоко?

- Оно не райское: куда им до рая! А так называется. Приедет какой-нибудь жид в город, простой жид, как и все - в ермолке, в пейсиках, и называет себя не жидом, а хосегом, - это то у них старшой, - вот назовет себя хосетом, приехал, говорит, из Иерусалима, привез старые жидовские деньги и райское яблоко. Идет к нему каждый жид, дает деньги, подержится за. яблоко и трет себе руками лоб: это, говорят, здорово; а женщины покупают у хосета старые деньги, словно полушки из желтой меди с дырочками, дают за полушку червонец и вешают детям на шею, чтоб лихорадка не пристала, что ли!

- Вот дурни!

- Известно Вот в этот вечер пришел в свою поганую хату жид Борох, а у него лоб красный-красный - натер, говорит, яблоком, - пришел и сын, не то ребенок, не то человек, а так подлеток Старуха, Рохля, жена Бороха, тоже была у хосета, купила старую полушку и нацепила ее на шею трехлетней дочке; дочка бегала вокруг стола, пела, кричала, а Борох с женою и сыном ужинали гугель, по-нашему лапшу, с шафраном, да рыбу с перцем, да редьку вареную в меду, а закусывали мацою, лепешками без всего, на одной воде, даже без соли.

- Фу! На них пропасть! Скверно едят!

- Оттого они жиды. Едят они - а в окно как засветит разом, словно солнце взошло: пустили казаки красного петуха,_ зажгли местечко. Выстрел, другой, крик, шум, резня, звенят окна...

- Славно, Гадюко. Так их!

- Жидовский подросток выскочил из хаты. за ним старый Борох... только Борох не выскочил, упал назад в хату с разбитою головою к ногам Рохли, а в дверях показался казак: сабля наголо, шапка на правом ухе, усы кверху. Рохля упала на колени, схватила на руки маленькую дочку и стала просить и плакать: "Убей, говорит, меня, а не бей дочки, я все расскажу". Выслушал казак, где золото, набил полные карманы золотом, взял на руки жидовочку, а Рохлю так задел, выходя, саблею, что она тут же и растянулась.

- На что ж казаку маленькая жидовочка?

- У полковника между охочими казаками было человек пять запорожцев: дорогою пристали до компании, а запорожцам за детей хорошо платят оседлые, что живут на зимовниках; вот запорожец и взял дитя и продал его за деньги, и слово лыцарское сдержал, не убил дитяти; ему же лучше.

- Лучше! Ну?..

- Вот казаки разграбили местечко, потешились, и вернулись домой, и давай гулять на чужие деньги; а сколько парчей навезли, а сколько бархату, а сукон, а позументов!

- Молодцы! Ей-богу, молодцы!.. И все тут? И конец?

- Конец-то конец, да еще есть маленький хвостик.

- Говори и хвостик. Что там за хвостик? У хорошего барана хвост лучше другой целой овцы. Недалеко, в Молдавии, по пуду хвосты весят, да какие жирные... даже мне есть захотелось, как вспомнил... Говори, говори!

- Казаки уехали, а Рохлю не взял нечистый: полежала до света, а светом и очуняла, ожила.

- Ожила?

- Ожила; они ведь словно кошки - умрет, совсем умрет; перетяни на другое место - оживет! Такая натура. Собрались жиды, которые уцелели, поплакали над пожарищем, да и стали попрекать Рохлю: "Ты, - говорят, продала казакам детей; сын поехал с ними: старый Иоська из-под моста видел, и одет, говорит, в казацкое платье, а дочь увез казак на лошади: это не один Иоська видел; да и дом твой не сожгли казаки, да и самую тебя не убили". Пошла Рохля к хосету, словно помешанная, и воет, и плачет, и шатается, а хосет уцелел где-то между бревнами; долго говорила с ним, да к вечеру и пропала.

- Ага! Околела?

- Нет, без вести пропала, из местечка пропала, исчезла, будто ее кто языком с земли слизал. Скоро после этого появилась за Днепром ворожея, знахарка, очень похожая на Рохлю, и стала шептать православным людям, и лечить православных, и кому ни пошепчет, кого на напоит зельями - все умирают, никто не выскочит, лоском ложатся, словно тараканы от мороза в московской избе. И много уже лет ходит она, изводит честной народ, приходит ночью на каждую свежую могилу и хохочет, окаянная, и веселые песни поет.