Инспектор Золотой тайги - Владимир Митыпов

– Я горный инженер Зверев,— приезжему пришлось напрячь голос, чтобы пересилить кровожадный гомон хозяйских волкодавов.— Мы едем по делам на прииски Жухлицкого.

Такого ответа хозяин, видно, не ожидал. Он некоторое время молчал, потом нерешительно спросил, но уже другим голосом:

– Вас двое, что ли?

– Со мной конюх,— бросил Зверев и с конем в поводу решительно шагнул вперед: — Ты, хозяин, всю ночь собираешься держать нас за воротами?

– Да мы того… господин хороший, прощения просим,— ожил, засуетился хозяин.— Вот только собачек привяжу.

Через минуту он бегом вернулся и гостеприимно распахнул калитку.

– Заводите лошадушек, заводите, гости дорогие. Калитка у меня широкая, пройдете и со вьюками.

«Ишь леший таежный», — неприязненно подумал Зверев, быстро оглядывая широкий двор. Темные строения впереди и справа,— видимо, амбары, стайки, навесы. Слева, в глубине, желтеют два маленьких окна — хозяйская изба, должно быть. Псы по–прежнему заливаются, гремят цепями. Настоящая крепость, а не таежная заимка.

Звереву как горному инженеру не раз приходилось объезжать дальние прииски, проверяя шнуровые книги с записями золота, осматривая горные работы. И всегда его удивляла вот эта особенность сибирской жизни: день за днем тянется тайга, глушь, то появляется, то пропадает тропа, и вдруг деревья расступаются — перед путником высится, словно упавший с неба, добротный домище, окруженный хозяйственными постройками, обнесенный крепким забором. Амбары ломятся, скотины полон двор. Хозяева везде попадались почему–то на одно лицо: с дремучими бородами закоренелых душегубов, кряжистые, неразговорчивые, к такому не то что на ночлег проситься, а рад, кажется, деньгами откупиться, только бы живым отпустил. И домочадцы у них странные: не по годам легконогие старушки, бабы с испитыми лицами и яростными глазами пророчиц, статные молодицы с неживыми движениями и какой–то обреченностью во взоре. Что за люди, кто они друг другу, зачем живут в глуши, сторонясь людей? Или проклятье какое лежит на них?.. Не любил Зверев ночевать в таких местах, но иногда приходилось. Вот и сегодня тоже.

В дальнем углу двора развьючили и привязали лошадей. Причем услужливому хозяину подсунули лошадь с продуктами, а ту, которая везла плотно упакованные винтовки и патроны, развьючили Зверев и Очир.

Вьюки сложили под навесом (хозяин приговаривал: «Вы уж за бутар свой не тревожьтесь, у меня надежно…»). С лошадей седла пока не стали снимать, опасаясь застудить спины, только отпустили подпруги.

– А теперь пожалуйте в избу,— пригласил хозяин.

Зверев незаметно подмигнул Очиру и направился к дому.

– А как же конюх ваш? — спросил хозяин, увидев, как Очир спокойно уселся на вьюки и закурил трубку.

– Он знает свое место,— равнодушно ответствовал Зверев.— Ты уж скажи, чтобы ему вынесли поесть.

Каждый раз, когда ему приходилось разыгрывать из себя барина, Зверев чувствовал крайнюю неловкость, но — хочешь не хочешь — приходилось это делать: Серов, прощаясь, дал строжайший наказ: «С оружия глаз не спускать ни днем ни ночью. Вы за него оба головой отвечаете!»

Хозяин непонятно хмыкнул, но промолчал. В сенях было темно, пахло кожами, дегтем.

После уличной темноты кухня, освещенная двумя мигающими плошками, показалась и светлой, и просторной. Войдя, Зверев степенно поздоровался с шустрой старушонкой, хлопотавшей у печи, огляделся. Направо — большая русская печь, прямо — вход, занавешенный линялым ситцем, налево — чисто выскобленный стол, а подле него — лавка и несколько табуретов с полукруглым вырезом для пальцев. Половые плахи широкие, плотно сбитые и тоже чисто выскобленные речным песком. Во всем чувствуется достаток, основательность, крепкая хозяйская рука.

Пока Зверев мыл руки под фигурным медным умывальником, вытирал их чистым холщовым полотенцем, стол уже накрыли.

– Потчуйтесь…— жестом ученого медведя пригласил хозяин.— Чем бог послал…

Поужинали на скорую руку, но по–таежному сытно. Хозяин угощал жирной холодной сохатиной недавнего убоя, рыбным пирогом, чаем с молоком. Сам хозяин, Митрофан Данилович, сказав, что уже отужинал, пил только чай и осторожно выпытывал, кто такие и зачем едут в тайгу в это смутное время. Зверев отвечал отрывисто, властно и немногословно.

– Так, стало быть, вы из самого Верхнеудинска? — хозяин покачал головой.— Далеко заехали…

Зверев молча кивнул, обгладывая сохатиную лопатку.

– Как жисть там? — Митрофан Данилович придвинулся, понизил голос.— Сказывают, нынче власть держат эти… большевики, правда, нет?

– Нынче везде большевики,— отвечал Зверев.— И в Иркутске, и в Чите, и в самой Москве.

– Не слышно, что они дальше–то собираются делать? Разное люди говорят…

Зверев, пожав плечами, придвинул к себе кусок пирога побольше.

– Так–так…— Хозяин помолчал, постукивая пальцами по столу.— Мужика они, говорят, прижимают, а? Не слышно?

– Я, голубчик Митрофан Данилович, не крестьянин,— подпустив в голос изрядную долю высокомерия, сказал Зверев.— Мне до этого дела нет. Ты уж спроси того, кто знает.

– А к Жухлицкому вы едете по каким делам — по казенным или своим?

– А кто по нынешним–то временам по своим ездит?— ответил вопросом на вопрос Зверев.

Хозяин отстал и принялся за остывший чай. После ужина он снова засуетился, кликнул давешнюю старушку, которая подавала ужин, и велел ей постелить Звереву в горнице.

Оставшись один, Зверев лег не раздеваясь, сунул под подушку пистолет. Задумался. Со дня выезда из Верхнеудинска минуло более двух недель. Дорога, как и следовало ожидать, оказалась тяжкой. Выданное Забайкальским областным Горным Советом удостоверение с просьбой всячески содействовать горному инженеру Звереву «при требованиях его на станциях вне очереди почтовых, междудворных и обывательских лошадей» оказалось почти бесполезным. За лошадей, фураж и продукты приходилось платить втридорога. Деньги, взятые под отчет, таяли…

А сон все не шел, да и не стоило, пожалуй, засыпать.,. Жаль, приходится устраиваться врозь с Очиром — нет ничего легче, чем прикончить их по одному. Но горному инженеру не пристало спать во дворе… Хозяин подозрительный,— наверняка доверенный человек Жухлицкого. Иначе и быть не может: до революции здесь каждую зиму шли обозы из Читы и Харбина — везли продовольствие и снаряжение на прииски Жухлицкого и других промышленников помельче. Шли от зимовья до зимовья, а хоромы Митрофана Даниловича никак не походят на простое зимовье… «Хотя что подозрительного в этом Митрофане Даниловиче? — спросил себя Зверев.— Ну, недоверчив… Ну, выспрашивает обо всем… Разве в других местах было иначе?.. Впрочем, все это вздор, вздор. Главное — мы уже у границ Витимской горной страны»,— подумал молодой инженер сквозь неодолимо наваливающийся сон…

Устроив Зверева, Митрофан Данилович вышел в сени и, пройдя вглубь, отворил низенькую дверь. Сразу за ней была лестница, ведущая вниз. Митрофан Данилович спустился, привычно нащупал в темноте скобу.

В большой подвальной комнате царил полумрак, было тепло и сухо. В мигающем свете плошки бревенчатые стены отливали старой медью. Больше половины комнаты занимали туго набитые мешки, аккуратно сложенные от пола до потолка. Жирный сибирский кот, хранитель этого склада, спрыгнул при появлении хозяина с нар и с приветливым мурчаньем стал тереться о его ноги. Вслед за котом с нар поднялся здоровенный краснощекий детина и, позевывая, спросил:

– Ну, кто там приехал–то?

– Документов я у него не спрашивал,— буркнул Митрофан Данилович, присаживаясь к неопрятному столу, загроможденному корками хлеба, обглоданными костями и бутылками.— Говорит, горный инженер.

– Сказать что хошь можно,— резонно заметил детина.— Не из этих ли он?

– Не–е, не из товарищей,— хозяин задумчиво пожевал губами.— Конюха за один стол с собой не сажает… Опять же мундир на нем со светлыми пуговицами, фуражка с кокардой,— все чин чином.

– Мундир! — Детина хмыкнул и налил водки себе и хозяину.— Нарядить, паря, и бочку можно.

Сказав, детина заржал, хохотнул и Митрофан Данилович: дело с бочкой было и впрямь веселое. Лет десять назад детина этот был знаменитым на всю тайгу спиртоносом. За проворство и ловкость прозвали его Бурундуком. Горным исправником в ту пору служил Попрядухин, мздоимец и картежник; промышленники откладывали специальные суммы на «проигрыш» исправнику. Необыкновенно толстый, он ездил только в тарантасе, на санях или по крайности на волокуше; верхом не мог — любой конь выдыхался вконец, не пройдя под ним и версты. Увидев как–то похрапывающего в тарантасе исправника, отчаянный Бурундук надумал штуку, которая прогремела потом по всей Золотой тайге. Он погрузил в сани бочку спирта, накрыл сверху медвежьей шубой и лихо двинул в тайгу. Под вечер Бурундука, закутанного до глаз башлыком, остановили казаки.