Фантастика 2002. Выпуск 1 - Дмитрий Байкалов

Азеф задумался.

Внешность его, и ранее неприятная — круглая арбузообразная голова, маленькие злые глаза, почти плоский нос, под которым над грубыми похотливыми губами темнела редкая поросль усов, — теперь приобрела совершенно гипертрофированные черты. Старость, превращавшая сбалансированные в юности человеческие черты в подлинную карикатуру на них, сделала из облика Азефа что-то жутковатое, но все скрашивала улыбка, теперь она казалась виноватой, и эта виноватая улыбка несколько сглаживала грубые черты, не давая внешности стать чудовищной.

Фон Пиллад, напротив, являл собой образец арийской чистоты, именно в том виде, в котором ее представляли Адольф Шикльгрубер и Альфред Розенберг. Это был высокий плечистый блондин с голубыми глазами и правильными чертами лица, придававшими фон Пилладу безликую плакатную привлекательность. Мменно таких красавчиков рейхсфюрер Генрих Гиммлер использовал для воспроизводства населения Германии с началом Второй мировой войны. «Встать напротив избранной партнерши! Равнение — налево! Господин штандартенфюрер! Подразделение СС, отправляющееся на Восточный фронт, готово к воспроизводству! Разрешите приступать, господин штандартенфюрер?»

Ах, старомодные Гретхены и Михели! Двадцатый век не оставляет времени для чувств.

— Ты испытывал страх от возможного разоблачения? — Фон Пиллад сделал пометку в своем блокноте.

— И не однажды, — вздохнул Азеф. — ,Вы даже не можете представить себе, что значит ходить по лезвию бритвы. Представьте себе, что вы во Франции и находитесь там нелегально…

Фон Пиллад представил.

Надо сказать, что картина ему понравилась. Фон Пиллад всегда любил французскую кухню, французские вина и французских женщин, знающих толк во французской любви.

— Напрасно смеетесь, — сказал, обиженно тряся щеками, Азеф. — Скорее всего вы представили себе удовольствия, а надо попробовать представить дело.

В начале сентября 1908 года неутомимый охотник за провокаторами Владимир Бурцев встретился в поезде с бывшим директором департамента полиции Лопухиным.

От Алексея Александровича Лопухина трудно было ожидать сдержанности, когда он узнал о двойной игре Азефа. Евно понял, что суд партийной чести ничего хорошего ему не сулит. Узнав о встрече Лопухина и Бурцева, Евно испытал животный страх. Надо было бежать, но полиция успокаивала Азефа и затягивала выдачу паспорта. Жена и дети уже были в Берлине. Евно Азеф метался по огромной гостиной, чувствуя себя запутавшейся в паутине мухой, к которой медленно и неотвратимо подбирается паук. Некоторое время он сидел, положив перед собой маленький блестящий револьвер, пока не понял, что застрелиться не сможет. Он почти зримо представлял себе маленькую медную пулю, вылетающую из курносого ствола револьвера и впивающуюся в синюю жилку, голубовато вздувающуюся на виске. Теперь Азеф понимал, что чувствовал Георгий Гапон, когда на шею его надевали веревку и Рутенберг зачитывал ему свой приговор.

Звонок в дверь показался ему ревом труб Страшного суда. Некоторое время он сидел неподвижно, надеясь, что кто-то просто ошибся квартирой. Звонок повторился, и Азеф понял, что это пришли к нему, а быть может даже — за ним. Нехотя он побрел открывать. В дверях стояли Савинков и Чернов. Бледное лицо Савинкова говорило том, что произошло что-то неожиданное для всех. Азеф не ошибся. Савинков даже не протянул руки для пожатия. Чернов сделал такую попытку, но взглянул на Савинкова, и рука Азефа, протянутая к Чернову, повисла в воздухе.

— Мы пришли, — сказал Борис Викторович Савинков, — пригласить вас на партийный суд. Есть ли у тебя, Евно, причина, чтобы не явиться на суд своих товарищей?

Кровь медленно приливала к щекам Азефа. Он оживал, понимая, что слова Савинкова означают отсрочку.

— Борис, — укоризненно сказал Азеф. — Вы знаете меня не один год. За мной нет такой вины, которая заставила бы меня бежать от своих товарищей. Мы вместе ходили по лезвию бритвы, мы с тобой провожали в последний путь своих товарищей. Конечно же, я приду на суд!

Савинков немного расслабился. Только сейчас Азеф заметил, что рука Бориса Викторовича по-прежнему лежит в кармане пальто. Сердце Евно екнуло, он-то хорошо понимал, что может находиться в кармане члена Боевой организации.

— Пустое, — слегка дрогнувшим голосом сказал он. — Я не боюсь Бурцева и его обвинений. То, что говорит Бурцев, не выдерживает никакой критики и всякий нормальный ум должен крикнуть: «Купайся сам в грязи, но не пачкай других!» Кроме лжи и подделки у Бурцева ничего нет. Мне остается только надеяться, что суд сумеет положить конец этой грязной клевете!

Савинков смягчился.

— Не знаю, Евно, — сказал он. — Мы все знали тебя с лучшей стороны, и не хочется верить, что ты мог запачкать себя сотрудничеством с охранкой. Но в рукаве Бурцева тайный козырь — мы знаем, что он встречался в Германии с Лопухиным.

Говоря это, он не отрывал цепкого взгляда от Азефа.

Азеф постарался спокойно встретить его взгляд.

— Друзья мои, — сказал он. — Я не знаю, что может сказать бывший полицейский, но я по-прежнему утверждаю, что Бурцев — маниак. Я даже требую суда — ведь моей биографии многие не знают, а коли так, то остается почва для бесчестных манипуляций и спекуляций. — Савинков расслабился и вытащил руку из кармана пальто. Чернов, тенью стоявший подле него, улыбнулся. Увидев это, Азеф понял, что своим хладнокровным спокойствием он выиграл собственную жизнь.

Уже потом, после их ухода, Евно начало трясти от страха и ненависти, он схватил револьвер и выстрелил во входную дверь, потом позвонил Виссарионову, добился у него свидания на явочной квартире, требовал немедленно арестовать Савинкова и Чернова, валялся в ногах, вымаливая паспорт на чужое имя, и добился-таки, что через сутки выехал в Германию под фамилией Неймайсра.

— А если бы не выехал? — жадно спросил фон Пиллад. — Ты ведь мог оправдаться? Верно?

— А черт его знает, — чисто по-российски ответил Азеф. — Вряд ли, к тому времени меня крепко зажали.

— Бурцев был опасным врагом? — поинтересовался немец.

— Он был просто занудой, — покачал головой Азеф. — Куда опаснее были мои прежние друзья. Такие, как Савинков, Гершуни, Чернов… Эти бы мне не простили! Слава Богу, что к тому времени уже не было в живых Каляева и Желябова, эти идеалисты гнали бы меня до Антарктиды.

Азеф сидел в кабинете фон Пиллада, и в зарешеченное окно был виден лагерный плац, по которому с метлами бродили тени людей. Лагерный мир был похож на площадку аэродрома, с которого никогда не взлетят «юнкерсы» и «хейнкели», но лишь потому, что бетонная полоса плаца была предназначена для взлета человеческих душ. Отсюда души уносились в вечность.