Летний дождь - Вера Кудрявцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Скоро открылось перед Юрием большое село. Здесь он не жил, а только учился в старших классах, но по этой вот дороге ох сколько хожено! Первым делом поискал глазами школу. И едва разглядел: раньше большеоконное здание под крашеной железной крышей казалось самым представительным в улице, самым большим. Теперь же рядом выросли новые двухэтажные строения школы, детского сада, куда было до них его приземистой бревенчатой старенькой школе!
Изменилось, сильно изменилось село. Раньше оно, подобно многим уральским селам, было, как говорили, об одну улицу, тянущуюся вдоль реки. Теперь же по обе стороны этой потемневшей от времени улицы раскинулись светлыми крыльями новые, из стандартных особнячков и, судя по кочегарке, благоустроенных. «Ну, не так уж и плохи у отца дела, если столько нового», — подумал Юрий, но чувство беспокойства, вины ли не проходило, скребло душу.
Стрекотали мотоциклы — успевали мальчишки погонять вечерами. Брели припоздавшие гулены-коровы, овцы…
В просторном проулке, на поляне, шла шумная игра в шаровки. В городки то есть. Юрий обрадовался, едва не напросился прицелиться шаровкой: с детства нигде не видывал, чтоб играли в эту повсеместно забытую исконно русскую забаву. «Заслуга отца! — подумал с гордостью. — Городошник он был заядлый. „Был“… Да что это я… будто его уже нет…»
Приостановился, спросил у городошников:
— Скажите, ребята, а директор, Петр Иваныч, все в том же доме живет, на том берегу?
— Эслив потуда пойдете — дальше будет! — загалдели все разом мальчишки. — Эслив посуда — ближе! Тут переход есть! Идите посуда!
И пока шел Юрий прямиком по-за огородами к дому отца, все слышал постукивание деревянных шаровок, попадающих в кон.
Из калитки деревянного старинного пятистенка вышла ему навстречу хорошенькая светлокосая девушка лет шестнадцати.
Всмотревшись в лицо Юрия, она всплеснула руками и вдруг кинулась к нему, уткнулась головой в грудь и заплакала.
С деликатным любопытством посматривали на них прохожие.
Он растерялся и осторожно обнял девушку за худенькие плечи.
— Вы так похожи на папу, когда он молодой был, — подняла она влажные, тоже отцовские глаза. — Вы не сердитесь, что я послала вам телеграмму? Папе было так плохо, так плохо — думали, не отводимся, — теребила она от волнения концы пионерского галстука. — Ох, забыла снять, — усмехнулась, — пионервожатой на лето в школу пошла, комиссаром, по-нонешнему… А я ведь Лена. Вы про меня, наверно, и не знаете. А я, как только папа рассказал про вас, давно еще, так все о вас думаю: а у меня брат есть, старший…
Давно, да, наверно, после смерти матери, никто не радовался ему вот так искренне, так родственно. Разве Санька… «Как мы все похожи, — слушая сестру, думал невольно Юрий. — У Саньки в точь такие же ямочки па щеках… И глаза…»
— Подождите, я их подготовлю, — попросила виновато Лена. — А то мама так вас боится, так боится. — И она юркнула в дом.
Отец полулежал, обложенный подушками, Лена, опасаясь, видимо, чтобы он не поднялся резко, встала у его изголовья и придерживала слегка за плечи.
Юрий в первое мгновение не узнал отца: так он постарел. Совершенно седая голова, морщины. Только глаза — будто он смотрел в свои собственные… Эти глаза звали его, изнемогая от боли и радости.
— Ждал я тебя, сынок, так ждал! — легкими, почти бесплотными руками обнял отец сильную шею сына.—
Приехал, приехал! Валя, посмотри, какой он большой! Совсем большой!
Юрий повернулся к женщине. Полная, занимая чуть не весь проем двери в горницу, она стояла, словно не решаясь войти, шагу ступить.
Юрий сам подошел к ней, и она сперва подала было ему руку, а потом не удержалась, обхватила пухлыми мягкими руками его голову, расцеловала, как маленького, в лоб, в щеки:
— Я говорю, радость-то какая, радость-то, я говорю! — И, не в силах справиться с собой, метнулась в горницу.
— Большой, совсем большой, — все повторял отец, не сводя с сына глаз. — Сколько же тебе теперь, Юрик?
— Большой, — засмеялся Юрий. — Скоро тридцать два. — А сам чувствовал себя в это мгновение мальчишкой: сильно толкнулось в груди сердце, откликаясь на это — «Юрик». Так звал его только отец в те далекие дни детства. «Где же я был… где же я был все эти годы…»
— Что с тобой… — трудно произнести давно забытое это слово, но пересилил себя. — Что с тобой, папа?
— Со мной-то? — отец скорбно моргнул. — Да ничего особенного, Юрик: укатали, видно, сивку круты горки…
— Папа, — с мягким укором остановила его Лена, накапала торопливо лекарства в стакан.
— Может, и тебя зря с места сдернули, от дел оторвали. Да испугался я: а вдруг, думаю, не придется больше свидеться… уж так истосковался по тебе! Ну, дорогие женщины, кормите…
— Накроем здесь, пап, ладно? Чтобы и ты с нами, пап?
— Ну, а как же иначе, егоза? Ставьте-ка стол ближе ко мне!
И Юрий с Леной дружно взялись за края стола, а Валентина Андреевна выплыла из горницы в нарядном платье и с расшитой скатертью в руках.
— Ну, как живешь, сын, как жил? — с жадным интересом спросил отец, когда мать с дочерью вышли, собрав посуду.
— Да все у меня в порядке! — бодренько улыбнулся Юрий. — Сынище растет — мировой парень! На тебя, между прочим, похожий да на сестренку мою Елену Петровну! Как две капли воды!
— Не познакомил ни с женой, ни с сыном, — выговорил ему отец.
— Жену вот замуж выдаю! — в том же тоне продолжал Юрий.
— Не пожилось? — тревожно вскинул брови отец.
— Не пожилось…
— Мы с твоей мамой вот тоже… Никак не могла Надюша к деревне приспособиться, простить мне не могла, что увез я ее из города. Хоть тоже из деревни, а отвыкла к тому времени, не смогла… Так и уехала… Сама уехала, тебя увезла. Надеялась — назад вернусь, брошу все… А мне тогда к канцелярской работе ни в жизнь не хотелось возвращаться. К другому потянуло. К своему, понимаешь, кровному делу выбрел наконец!
Глядя на отца, Юрий вспомнил его того, из детства: так разволновался он сейчас, помолодел.
— Уж как звал ее, как уговаривал! Никому не пожелаю — только под этой крышей и успокоился… За могилкой-то мамы следишь?
— Стараюсь, — откликнулся Юрий и подумал: «Стараюсь… уж не помню, когда и был: все недосуг… На все время находится, только человеком недосуг оставаться…»
Задумались оба, одинаково всматриваясь в сумерки избы.
Вошла Лена, и ожило лицо Петра Ивановича, осветилось улыбкой.
— Юра, — предложила она несмело, — пойдемте — погуляем? А тебе, дорогой Петр Иваныч, пора на отдых! Сейчас вот выпьешь свою дозу и — баю-баюшки-баю! — подала она отцу лекарство.
— Есть, командирша! — подчинился отец.
Как только вышли за ворота, Лена зашептала торопливо:
— Идемте скорее и не обращайте внимания!
Она прошла мимо дежурившего у ворот дома паренька. Независимо прошла, даже не взглянула на него, хоть он и шагнул было им навстречу.
— За что ты его так, бедного? — улыбнулся Юрий.
— Это Ванька-то бедный? Предатель он! Я ему никогда не прощу!
— В чем это он перед тобой так провинился?
— Он не передо мной, он перед всем коллективом нашего совхоза провинился: он к Глобину перебежал, предатель!
— Что это за Глобин?
— Еще узнаете! Знаменитость! Лучший директор на всю округу! — Помолчала. — А вообще-то — дядя он мой, мамин брат, к сожалению.
— Почему — к сожалению?
— Так, — вяло отозвалась Лена: говорить о Глобине ей явно не хотелось.
— Только папу про Глобина не спрашивайте! И про то, что я его ругала, не говорите: он не любит, когда я не в свои дела нос сую…
— Взглянуть бы на него: что за птица этот Глобин? Не успел приехать — только про него и слышу…
— Птица — это точно! А у нас последнее время — беда за бедой, — явно с чужих слов говорила Лена. — Вот нас и решили с глобинским совхозом слить. Отец как узнал, так чуть и не помер…
— Во-он в чем дело! — протянул Юрий. — Тут у вас, как я понимаю, война…
— Еще какая! Ну, мы все равно, — она коротко передохнула, — мы все равно победим! Папка наш знаете какой!..
А паренек Ванька плелся за ними, соблюдая расстояние…
— Устарел я, однако, сынок, со своими идеями, — говорил на другое утро отец, с удовольствием наблюдая, с каким аппетитом завтракает сын. — Устарел…
— Не надо, папка, все образуется…
— Ты имеешь в виду последние партийные постановления? — оживился отец, приподнялся на подушках. Юрий опять удивился: как молодо загорелись глаза отца. Сам-то он так далек был все эти годы от дел села, что и о постановлениях последних знал понаслышке и теперь боялся своим незнанием и равнодушием обидеть отца. А тот, забыв о недуге, говорил, говорил, жестикулируя, посверкивая глазами:
