Антология мировой фантастики. Том 8. Замок ужаса - Алексей Толстой

— Навещала, — ответил я. — Как ей и положено. Минут сорок назад.

— Ну и что?

— Ничего. Был дома, спал, ни о чем таком слыхом не слыхивал.

— Поверили?

— А с чего им не верить? Какие у них основания, чтобы не верить?

— По-всякому, знаешь, бывает… Могли привязаться. У тебя ведь этот случай — не первый?

Я из осторожности промолчал.

— Давай-давай, — нетерпеливо сказал Валерик. — Что я тебе — милиция или фэ-эс-бэ? Я тебя в ментовку закладывать не побегу. — Он сильно сморщился, просунул ладонь под рубашку, быстро и громко, как обезьяна, почесал левую сторону живота, сморщился ещё больше, вытащил руку и пополировал ногти о джинсы. — Мне исповеди твои без разницы. Я по делу интересуюсь…

— Ну, была ещё пара случаев, — неохотно сознался я. — Один раз двое каких-то хмырей прицепились. Ну, я их — того… оприходовал… сам не знаю, как получилось… А другой раз вообще смешная история. Подваливает у магазина мужик и говорит, что я ему пятьдесят рублей должен. Такой трясется, алкаш, весь синий, будто припадочный…

— Где?

— Что «где?»

— Где магазин находился? — спросил Валерик.

— Магазин? Магазин был — на Васильевском острове. Тринадцатая линия, кажется. Я туда, слушай, попал-то, честно говоря, по глупости. Сказали, что «Букинист» в эти места переехал…

— А хмыри?

— Какие хмыри?

— Которые привязались, — объяснил Валерик с бесконечным терпением. Хмыри были в каком районе?

— Это на Благодатной улице, — сказал я. — Ничего себе — «Благодатная». Я, слушай, нес работу в издательство. Иду — никого не трогаю; вдруг выкатываются откуда-то такие двое…

— Повезло, значит. Во всех случаях — три разных района. Я — к тому, что вычислить тебя — ой-ей-ей…

— Кому вычислить?

— Ну, кто у нас — вычисляет?

Он откинулся в кресле и внимательным цепким взглядом обвел книжные полки, задержался на стопках томов, загромождающих тумбочку, — потянулся, снял сверху одну книгу, затем другую.

Брови у него сильно разъехались. Боэций «Утешение философией», Ганс Георг Гадамер «Семантика и герменевтика», Вальтер Бенджамин «Иллюминации». Сборник «Самосознание европейской культуры ХХ века». Увесистый темно-зеленый том с золотистым тиснением.

— Читаешь, значит, в свободное время?

— Стараюсь…

— И что, помогает?

Я нехотя пожал плечами:

— Разве это можно установить? Когда были написаны «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»?.. Сколько столетий прошло? Что изменилось в мире?.. С другой стороны, как бы мы сейчас жили, если бы не написаны были — «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»… Помнишь, что ответил Ганс Архивариус из «Старого города», когда Ретцингер упрекнул его в том, что тот слишком закопался в архивах? «Я не живу, чтобы читать. Я читаю, чтобы — жить»…

— «Зажги зеленую лампу», — дополнил Валерик странно высоким голосом.

— А это откуда?

— Так, один человек говорил. Теперь его уже нет. — Он аккуратно, точно боясь уронить, положил томик «Самосознания» на верх книжной стопки. Сказал тем же странно высоким голосом, который, казалось, вот-вот лопнет. — Если бы за это ещё и платили…

У меня слабо кольнуло в груди.

— Я как раз сегодня собираюсь идти в издательство. Слушай, я им скажу, я им устрою варфоломеевскую вечеринку… В конце концов, у меня официальный договор на руках. Должны же они в конце концов заплатить! Сколько я тебе сейчас должен? Полторы тысячи? Ну — я отдам…

— Что ты для них перевел?

— Джой Маккефри «Блистающий меч Ориона». Четвертая книга из сериала о «Воинах Ночи». Двадцать два печатных листа, по пятьдесят долларов… Правда, я аванс у них брал, но все равно — сумма приличная.

— Отдашь мне мое — на пару месяцев хватит, — подытожил Валерик.

Считать он умел.

— Ну что — два месяца? Два месяца — это громадный срок. За два месяца я ещё два романа переведу. С издательством я уже в принципе договорился. Вот и вот!..

Я бросил на стол почти невесомые, но пухлые книги в карманном формате. На одной был изображен бронзовотелый перевитый мышцами воин, как шампуром, нанизывающий мечом ящера с игольчатой пастью, а на другой — тот же воин, держащий за руку блондинку с почти обнаженной грудью и взирающий вместе с ней на цветущую среди гор долину. На лицах обоих — восторженность, переходящая в идиотизм.

Валерик поколупал ногтем болотную краску на ящере. Лоб его сморщился, а из-под жестких волос выскочила струйка пота.

— Долго ты не продержишься, — сказал он. — Это ведь как? Сорвешься около дома, — мигом вычислят. Знаешь, что такое «облава на крупного зверя»? Красные флажки, загонщики в спину тебе орут. Ты через голову от страха когда-нибудь кувыркался?..

— Я «зажгу лампу», — сказал я сквозь зубы.

— На «охоту» все равно выходить придется. Точить — когти, клыки. Мясо пробовать. Иначе — кровь задушит…

— Работу мне хочешь предложить? — спросил я.

— Хочу.

— С криминалом?

— Другой работы сейчас не бывает…

— А если я откажусь?

Пальцы Валерика поднялись — вонзились в пружинистые черные завитки шевелюры и с неприятным звуком поскребли у макушки. Точно пытались содрать с головы скальп.

— Ну, тогда все будет «в красном», — предупредил он.

Ласково так предупредил, почти нежно.

Я вздрогнул. И тоже — как запаршивевшая макака, почесался сразу двумя руками.

Мне было не по себе.

— Кто ты, Валера?..

Валерик выдернул пальцы из шевелюры, изогнулся, потягиваясь, будто належавшийся в норе зверь. Даже под рубашкой почувствовалось, как напряглись мускулы, оплетающие все тело. В глазах высветилась хищная желтизна.

Кожистые веки чуть дрогнули.

— Тебе лучше не знать этого, — сказал он.

«Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в восемь часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы её с самого утра были устремлены на то, чтоб они все: она, мама, Соня — были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились ей вполне. На графине должно было быть бархатное платье, на них двух — белые дымковые платья на розовых шелковых чехлах, с розанами в корсаже. Волосы должны были быть причесаны a la grecque.

Все существенное уже было сделано. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она ещё сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.