Ночной карнавал - Елена Крюкова

Я осторожно вынимаю из-под тела Руси, лежащего на мне жуткой, мертвой тяжестью, руки. Вцепляюсь пальцами в край телеги. Они везут нас. Увозят подальше.

Они хотят скрыть содеянное.

Отец!.. Я осталась жива. Как Ты и говорил мне. Что мне делать?!

«Прыгай, Линушка. Прыгай с телеги. Вывались на землю. Упади. Они сами трясутся от страха. Курят. Видишь, телеги-то две. Они сидят на той, что едет впереди. Выбирайся из-под Руси и падай. Они не заметят. Если хватит сил, доползешь до леска. Укроешься в кустах. Дождешься утра, первых грибников. Покличешь на помощь. А то сама поползешь к дороге. Тела они считать не будут, они в опьянении убийства. Кто ты для них? Сенная девка. Они же не знают, кто ты. И ты спасешься. И все унесешь с собой. Весь наш ужас. Всю нашу жизнь. И потом… далеко… в далях времени… расскажешь людям. Или Богу. Богу даже лучше. Бог все поймет. И простит. И нас, и их. Помни. Спасись!»

Тишина.

И снова голос, еле слышный, внутри меня:

«Кровиночка моя…»

Я сделала нечеловеческое усилие, подвинулась, извернулась, выпала из телеги.

Поздно. Слишком поздно.

Телеги остановились. Лошади запрядали ушами.

Они подъехали к месту, выбранному для захоронения.

Ни церкви. Ни молитвы. Ни соборования. Ни причащения. Ни отпевания. Ни панихиды. И никто не закажет сорокоуст. И никто не прочтет Четвероевангелие над нами.

— Эй!.. Петруха!.. Скидавай их всех на землю!.. А вы ройте яму, да поживее!..

— Подожжем их сперва, командир?..

— Это мысль!.. Валяй!..

Добыли огонь. Поднесли к разжигу. Скрученные обрывки газет. Сухой хворост. Июль, жара. Все займется, не успеешь и ахнуть.

— Облей их горючим!.. Лучше заполыхают!..

Отползти. Отползти во что бы то ни стало.

Я закусила губу, уперлась локтями в землю. Рывок. Еще рывок. Я ползу прочь от них. Прочь. Я должна уползти, укатиться. Я должна жить. Выжить. Спастись. Запомнить. Они сожгут моих любимых. Так суждено. Так распорядился Бог. Или Дьявол?! Кто бы ни приказал — это случилось. После драки кулаками не машут.

А вот я помашу. Я уползу.

Локти больно упираются в землю. Я откатываюсь за ствол пихты. О, пихта, родная. Гри-Гри парил нас, девчонок, в бане, хлестал пихтовыми вениками. Я думала, они колючие, а они мягкие и ласковые. Мы не стеснялись быть голыми перед ним. Он нас заколдовывал. Шептал: «Разве девочки боятся лешего, чудодея… Я же лесовик, я на вас счастье накликаю… пихта, она волшебная: пихтовым маслом смертельные раны излечивают…» Пихта, вылечи меня. Спаси меня. Я лежу за твоим стволом, у твоих корней. Прижимаюсь щекой к смолистой коре. Вдыхаю твой запах.

Ты пахнешь, пихта, любовью и жизнью.

— Поджигай, Петька!..

— Что яму роете лениво?!.. Шевелитесь!.. Сюда могут нагрянуть…

— Кто?!.. Что ты брешешь?!..

— Да кто, кто… Они!.. Думаешь, дурак, за нами не следят!..

Они боялись. Они боялись возмездия. Близкого ли, далекого — все равно.

Они содеяли ужасное с нами и боялись, что их за это покарают.

Кто?! Бог?! В Бога они не верили.

Я лежала, спрятавшись за пихтой, и видела, как огонь, занявшись, обхватил желтыми страшными руками тела моих родных и дорогих. Как всецело обнял их. Как, взлизывая, добрался до волос, до лиц. Как горела плоть, многажды целованная и обласканная мною, целовавшая и ласкавшая меня. В ночи, в лесу, запахло горелым мясом. Человек, сотканный из плоти и крови! Боже сохрани тебя! Я целую вас всех, милые, беспомощной душою своею. Вы горите, а я гляжу на полыханье огня и плачу. Я одна осталась в живых. Я все вижу. Помню все.

Я глотала слезы и следила, как горели в ночи Руся и Леша, Отец и Аля, Тата и Стася, и милая Леличка, так любившая меня, учившая меня чужедальним языкам. О Леличка, я никогда не научусь теперь говорить на языке Эроп. А ты так старалась втемяшить мне в голову чужие хитрые словеса, возилась со мной, с дурочкой. Ты говорила, поднимая пальчик: «Все знанье и все прекрасное — из книг, Лина. И ты должна изучить чужие языки, чтобы читать все книги мира». Леличка!.. Вот горят твои нежные руки. Твой пальчик, что ты наставительно поднимала. Твое личико, вечно улыбающееся: тебя никто и никогда не видел грустной или плачущей. А я вот плачу, лежа за старой пихтой в лесу. Меня не похоронят вместе с вами. Бог судил мне жить. Зачем?!

— Петька-а-а!.. Яма готова?!..

— Да вроде вмещает…

— Вали!.. Засыпа-а-ай!..

Они еще горели, когда ряженые оборотни стали подталкивать их лопатами и ружейными прикладами к вырытой черной яме.

И они падали туда, последние Цари, валились, цепляясь горящими ногами и руками за лапы елей, за корявые корни сосен, ложились на дно общей лесной могилы, и я крестилась негнущейся простреленной рукой, молясь за них напоследок, за нас молясь, а они падали в грязь, в разрытый суглинок, в холодный подзол, падали навек, насовсем, чтобы больше не восстать в величии своем и славе своей, и я утирала бегущие по лицу слезы: как это не будет больше величия и славы?!.. будет!.. будет непременно!.. так же не бывает, чтобы больше не было!.. ведь осталась родня!.. остались Великие Князья, Великие Княгини, Великие Княжичи и Княжны!.. мы остались, Семья!.. и осталась я, я же осталась, вот я, живая, израненная, лежу за пихтой, и я доползу, я докричусь, я дотащусь, спасусь! Мир узнает меня! И я скажу миру все! Все, как было! Все, как есть!

А признает ли тебя мир, девчонка?! Приблудница?!

Не обзовут ли тебя побирушкой… самозванкой?!..

Не потащат ли тебя к позорному столбу за вранье, за безумие?! Руки связав, не уложат ли в Дом Сумасшедших, в Дом с желтыми, как твои волосы, стенами, полный стонов, криков, воплей?!

— Заваливай землей!.. Быстрее!.. Ветки ломай!.. Тащи, накладывай!.. Чтоб незаметно было…

Маскируют. На ужас не напялишь маску. Этот карнавал у вас не пройдет, господа ряженые. Все равно мир все узнает. Рано ли, поздно.

— Петруха, а брильянтики-то ты содрал?..

— Вот они, Яша… Здесь их не счесть… И брульянты, и жемчуга… Перлы такие, что будь здоров… как коровьи глаза… И серебро, и какие-то ножички фамильные… крохотные… книги, что ли, разрезать…

— Сваливай все в кучу!.. Сюда!.. На мою куртку… Сейчас будем делить… Никому ни слова!.. Револьвер нюхал?!..