Учебник рисования - Максим Кантор

— Девушки зашли на минуту, — сказал Оскар, — прилетели поглядеть дефиле Ямамото и завтра вылетают на Сардинию. Но поскольку каждая из них имеет в Москве свой музей (вы, русские, жаловались, что у вас нет музея современного искусства, теперь сразу три будет!), я решил вас представить. Гриша Гузкин, пояснил Оскар дамам, — крупнейший русский художник. Гордость России.

— Значит, он будет в моей галерее, — рассмеялась ослепительная Белла, — Гриша, я вас беру! Сколько вы стоите? Видите, какая я деловая?

— Мы теперь такие практичные, — смеялась Лаванда.

— Гриша, я привыкла решать все сразу!

— Я тоже хочу Гришу! — воскликнула Лаванда. — Гриша, вы обязаны приехать к нам с Ефремом. Он обожает искусство.

— Моему — все равно, — сказала Белла задорно, — но он покупает все, что я скажу.

— Ефрем обожает искусство, — повторила очаровательная Лаванда. Он собрал вокруг себя сливки интеллигенции! Так вы приедете, Гриша?

— А Шайзенштейн к вам ходит? — спросила ревнивая Белла.

— Он лучший друг Ефрема, разве не помнишь, Беллочка? Когда персиковый лес сажали, он с лопатой фотографировался. О, я его обожаю. Просто обожаю.

— А Солженицын, — спросила Белла, — Лавандочка, у вас бывает Солженицын?

— Беллочка, я напомню Ефрему, чтобы позвал Солженицына на эту среду. Мы собирались его позвать на той неделе — и улетели в Лондон на аукцион. Неудобно, до чего неудобно перед Сашенькой. Боже, что за жизнь!

— Это бесконечный стресс.

— Я отдыхаю только в самолете.

— Я всегда обещаю себе неделю отдыха — но где ее взять?

— Да, где?

— Вот именно, где взять? Этот страшный график!

— Поглядите на мои руки, да, поглядите, — и Лаванда протянула прекрасные руки в кольцах, — вы видите: они дрожат. Это от усталости.

— В неделю у меня бывает четыре перелета.

— Вы должны ехать с нами! — воскликнули девушки.

— Вы познакомите Гришу с Солженицыным — и это будет сенсация, — сказал Оскар.

— О-о, это люди одной породы!

— Как говорит мой друг Ле Жикизду, — начал Гриша значительно.

— Гастончик? Он непременно полетит тоже. Я обожаю Гастончика!

— Гриша, где ваши чемоданы?

— В Москву? — спросил ошеломленный Гузкин, — еще десять минут назад он строил планы по поводу Нью-Йорка, в Москву его совершенно не тянуло. Впрочем, если есть конкретное дело, можно и слетать, конечно. В конце концов, Москва, как многие говорят, практически стала европейским городом.

— Гриша должен лететь с нами на Сардинию! У Левкоева там дом — боже мой, мы принимаем кого угодно. Гриша, вы должны. Не говорите мне «нет» или я ваш враг!

— Но Нью-Йорк, — сказал Гриша, усвоивший золотое правило: хочешь, чтобы тебя оценили — покажи, что тебя ценят в другом месте, — а как же Нью-Йорк?

— Ради бога, пусть будет Нью-Йорк. Но завтра — Сардиния, — сказала Белла Левкоева, смеясь, — как, вы еще не были у нас дома? Оскар, я никогда тебе этого не прощу. Я ненавижу тебя, Оскар! Ненавижу!

— Мне кажется, здесь есть еще один художник, — сказала Алина Багратион молодым подругам, — познакомьтесь с великим Струевым. Белла, ты должна его взять к себе.

— О, я покупаю его, — сказала Белла, глядя в то же время на Гришу Гузкина своими яркими глазами и понимая, какое впечатление производит, — что вы умеете, Семен?

— Ах, не задавай таких вопросов, Беллочка! Он гений!

— Мы берем его на Сардинию?

— Ну, конечно, мы берем его на Сардинию! И не смотри так на меня, Оскар, я ненавижу тебя! Я могла знать Гришу уже давно!

— Завтра я улетаю в Москву, — сказал Струев.

— Я ненавижу тебя, Оскар! О-о, интриган! Мы с Гришей никогда тебе этого не простим!

— Приходите вечером на чай, — сказала Алина Багратион, — и я попробую вас убедить лететь с нами. Приходите в «Ритц».

— Господин Струев прилетел в Париж решать финансовые вопросы, — сказал Оскар Штрассер, — я здесь присутствую как консультант, — он поклонился.

— Опять деньги, — сказала Лаванда, — этот ужасный Оскар всегда говорит о деньгах. Он околдовал моего Балабоса.

— Лавандочка, мы так устали от этих денег. Оскар только притворяется, что любит нас — он любит наших мужей!

— И кстати, нам уже пора. Не провожай меня, Оскар, я тебя ненавижу!

Три дамы вышли на лестничную площадку, Гузкин открывал им двери. Оскар Штрассер сел напротив Семена Струева и сказал:

— Плох тот финансист (я немного финансист), который не спешит на встречу с клиентом. Voila, я здесь, и мы приступаем к лечению. Банкир — это все равно что врач. От него не может быть секретов. Как я поставлю диагноз, если не буду знать все до мелочей? Расскажите, что у вас болит, — я дам вам дельный совет. Поскольку я и врач тоже (это первая специальность), не надо стесняться. У вас потребность в наличности — понимаю. Теперь объясните, что вы хотите делать с деньгами и для чего вам деньги?

— Разве недостаточно просто того, что мне хочется иметь мои собственные деньги? — спросил Струев.

— Они и так у вас, разве нет?

В тот момент, когда Оскар Штрассер объяснял Струеву, что деньги у него и без того уже есть, зачем же ему наличность — вот у него на руках бумажка с номером счета, которая удостоверяет, что ему принадлежит вклад в банк, который в свою очередь связан обязательствами с финансовой компанией, — в этот самый момент на бульваре Распай, в дорогом баре отеля «Лютеция», месте тихом и с атмосферой, располагающей к дискуссиям, Ефим Шухман объяснял Жану Махно и Жилю Бердяеффу необоснованность претензий левых к Америке и, в частности, к стратегическим планам президента Буша на Востоке.

— Чуть только скрутят тебя Советы, или террористы, или еще какая напасть случится, так ты первый же закричишь: где же Америка! Помогите! — говорил Ефим Шухман в ответ на только что сказанную реплику Махно. — А пока все тихо и спокойно, этой самой Америке и нагрубить можно — благо у нас демократия, и руки тебе не крутят. Мы просто-напросто отучились испытывать благодарность к тем, кто нас защищает. Привыкли! Обыкновенная человеческая признательность — ее и в помине нет. Вместо того чтобы сказать «спасибо» за то, что мир избавляют от Саддама Хусейна, мы спрашиваем, а имеют ли они право бомбить Саддама Хусейна! Вы подумайте! Это ведь все ставит с ног на голову! В ножки надо поклониться, что палачу и варвару не дали воспользоваться атомной бомбой!

— Да нет у него атомной бомбы, — сказал Бердяефф.

— Даже если бы была, — сказал Махно, — что с того? Он же на нас не нападает. У Америки тоже бомба есть, и не одна, так ее же за это не бомбят. Поди ее разбомби.

— Да нет у Саддама никакой бомбы — и любой разговор излишен, — сказал Бердяефф, — что толку обсуждать то, чего нет?

— Дурят нас газеты, — сказал Махно, — вранье все.

— Минуточку! Одну минуточку! — сказал Ефим Шухман. — Вопрос принципиальный! Нет бомбы, согласен. Но ведь могла бы быть? Не так ли?

— Что за демагогия!

— Минуточку! Требуется прямой ответ на прямо поставленный вопрос бомба теоретически могла бы быть? Да или нет? Не увиливайте от ответа!

— Допустим, да, — сказал Бердяефф.

— Что и требовалось доказать!

— У меня есть бумажка с номером счета. Я хочу обменять эту бумажку на другие бумажки, то есть на деньги, — сказал Струев. — Видите, эта бумажка мне уже не нужна. А другие — нужны.

— Вполне ли вы отдаете себе отчет в разнице между этими бумажками? — спросил Оскар.

— Где вы нашли это чудо, Оскар, — восхитился Гриша, вернувшись с лестничной площадки, — абсолютно европейские дамы!

— Странно, что я, европеец, представляю вас вашим соотечественницам, — смеясь, сказал Оскар Штрассер, — но и закономерно. Да, именно так: для русского (простите, Гриша, я все еще иногда называю вас русским), для русского кратчайший путь к себе — через Европу.

— Как верно, Оскар, как верно.

— Эти дамы, Гриша, представляют новое поколение, которое подтверждает, что ваши усилия были не напрасны. Вы работали, Гриша, вы готовили его приход! Вот и новое общество! Enjoy!

— Очаровательные. И какой вкус.

— Я сотрудничаю с мужем Беллы, попутно помогаю ей собирать коллекцию.

— Как вы все успеваете, Оскар.

— Люди доверяют мне, — сказал Штрассер, — барон Майзель просил заняться его казахскими активами — я только расширил сектор деятельности. Произвел несколько операций, и недурных. Заодно приобрел новых знакомых.

Говорили на той блистательной смеси языков, что характерна для космополитов, для граждан мира, для обитателей новой Вавилонской башни. Некоторые слишком сложные обороты Гриша снисходительно переводил для Струева, но в переводе они теряли — пропадала искрометная перемена наречий, сопоставление чужих друг другу слов. Оскар переходил с немецкого на французский, с французского — на английский и даже вставлял иногда русские выражения.