Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

— Не забудьте, mon cher, выезжаем на рассвете, — напомнила Мария, улыбаясь, Андрею. И Бурмин даже позавидовал за то счастье, которое доступно тому — быть подле нее. Как она смотрит на него! Как грустно дернулись уголки ее рта, когда она, желая кузену покойной ночи, вдруг поцеловала того в лоб! Как же все-таки жаль…

— Эх, как же жаль, что так вышло! — вдруг положил на плечо Андрея ладонь уже захмелевший Кузаков, когда они сидели в кругу офицеров в кабинете после обеда. — А ходил бы нынче генералом… зато славу обрел среди французов и союзников и в нашей армии романтичного характера. Не только ведь свою честь отстоял, полка и армии! Но что вышло-то в итоге? Только душу себе растравил, вижу ведь! Не приносит кровь чужая покоя в душу, как бы ни желалось того. От тоски не избавляет…

— Оставь, не будем о том, — устало произнес Андрей, поглаживая толком незажившее колено, разболевшееся за время обеда. — Зато я уезжаю ныне домой, а вы остаетесь в Париже…

— Твоя правда! Ох, и устал я от Франции, слово даю! Домой бы… в родное имение под Ростовом, — Кузаков на миг прикрыл глаза, представляя знакомые земли. — В сад бы яблоневый подле дома. Там беседка под густыми ветвями, где чаевничает семья моя. Ах, как же прекрасны были те дни! А я-то только об армии да чинах помышлял. Думал по отрочеству, жизнь мимо пройдет, коли под яблонями теми сидеть останусь. А нынче вот — желаннее места для меня нет, кроме сада усадебного…

Тихо запел в другом углу кабинета под звуки семиструнки кто-то из офицеров, заставляя прочих чуть потише вести беседу, а то и вовсе замолчать, слушать романс, что выводил мужской голос.

Вид прелестный, милы взоры,Вы скрываетесь из глаз,Реки, и леса, и горыРазлучат надолго нас.Сладко было спознаватьсяМне, любезная, с тобой,Горько, горько расставаться,Горько, — будто бы с душой.

— Поедешь ли на Смоленщину, когда от границы ехать будешь? — вдруг спросил Кузаков, заставляя Андрея отвлечься от романса, повернуть к тому голову. — Поглядишь на владения свои новые или минуешь те?

— Еще не решил, — честно ответил Андрей. — Ты же знаешь, последняя воля тетушки моей — быть мне в Смоленщине, восстанавливая Святогорское. Да к чему только то ныне, когда есть и дом усадебный, и земли управитель достойно держит? Да и не знаю, смогу ли вернуться в те места, зная, что… этот дом… эти земли… как кость ныне в горле мне то имение — и не болит да дышать тягостно!

Андрей замолчал. Молчал и Кузаков, не решаясь сказать свою просьбу, видя, насколько не по себе тому от одного упоминания о том месте, о Гжатчине. Но спустя очередной куплет романса все же решился — полез за полу мундира, достал тонкий сверток бумажный.

— Коли будешь в Гжатске, то не обессудь, навести дом один. Купца Медведева, что в ростовщичестве дело ведет. Ему передай. Скажи, для сына перед Богом ротмистра Кузакова, Александра Ивановича.

— У тебя есть сын? — едва ли иная весть могла бы удивить Андрея сильнее, чем эта.

— Говорю же — перед Богом. Восприемником стал летом прошлым, когда в полк возвращался. Как друга прошу, mon ami, поверни в Гжатск с дороги своей, уважь товарища. Верно, говорят — «с кем соль-хлеб…» [529]. От тебя, вестимо, заразу ту принял — обо всех печься, аки о родных по крови. Вот и даю часть жалованья крестнику своему. Как говорят, «на зубок». Поспособствуешь?

— Что не сделаешь ради тебя, Александр Иванович, — покачал шутливо головой Андрей, принимая сверток из рук Кузакова. Теперь, когда у него было это обязательство по отношению к другу, разве мог он не поехать в гжатские земли, говорил он себе мысленно. И разве мог, будучи в тех местах не завернуть в Милорадово, чтобы взглянуть своими глазами, как был сделан ремонт дома усадебного, как дела ведутся в имении?

И неожиданно вдруг взволновала мысль — не настигнет его где в землях Богемии или Варшавского герцогства письмо от управителя, что Анна Михайловна неожиданно отбыла из Милорадово в неизвестном направлении. И он сам не мог себе ответить на вопрос, отчего ему так хочется, чтобы она была там, в тех землях, когда приедет в имение. Просто чтобы была там. Пусть только будет, чтобы раз взглянуть на нее, чтобы вспомнить, как она красива, и сохранить этот образ в сердце, заменяя тот, который он невольно стал забывать вследствие столь долгой разлуки.

И Андрей вдруг вспомнил, как впервые увидел Анну на рождественской службе: кокетливый поворот головы, мимолетный взгляд из-под ресниц и ту презрительную улыбку собственного превосходства, которую так хотелось стереть пальцами.

О, mon mauvais ange [530], отпустишь ли ты когда-нибудь мою душу на волю..?

Глава 36

Осень 1814 года, Милорадово

Анна аккуратно, стараясь не запачкать подол платья и редингот, присела возле могильной плиты. Смахнула с холодного камня желтые пожухлые листья, проводя кончиками пальцев по выбитым буквам и цифрам так легко и нежно, будто боясь те повредить. Она больше не плакала. И боли больше не было в груди. Осталась только грусть и сожаление, а еще чувство вины за то, что так и не призналась, так и не открыла правды отцу. Она от всей души надеялась, что где бы ни был тот сейчас, он не таил на нее зла за это.

Букет ярких поздних цветов лег на каменную плиту, прямо под надписью: «Милостивейшему и благороднейшему мужу и благотворителю, любящему отцу дщери Анны и сына Петра, ушедшему до радостного утра». Потом точно такой же букет Анна положит на соседнюю плиту, и точно так же проведет ладонью по холодному камню, сбрасывая листву, что упала со стоявшей за церковной оградой березы. Под этой могилой, совсем рядом к отцу и матери, лежал Петр, занявший это место за несколько месяцев до смерти отца. Самому же Михаилу Львовичу Господь даровал возможность встретить весну прошлого года, отнял его у Анны в апреле 1813 года. А за ним и Полин ушла. Прошлым летом умерла эта рыженькая птичка, как называли ее в доме. Смерти одна за другой. Тут поневоле задумаешься о проклятии, о котором до сих пор шептались крепостные. О том самом, что привела Анна за собой, когда-то привезя в Милорадово умирающего гусара.

Анна поднялась на ноги, отряхнула ладони от земли и травинок. Перчатки следовало беречь по нынешним временам, когда после войны все еще были высоки цены не только на продовольствие, но и на другие предметы, необходимые каждому благородному человеку. Иногда, сидя за счетами от купцов Гжатска, что доставляли с нарочными барышне Шепелевой, она даже жалела, что когда-то отказалась от той части денег, оставшейся после уплаты долга князю и после осуществимых в имении трат.