Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Можно себе представить, с каким нетерпением моя дочь ждала результата этого свидания. Через некоторое время наш добрый знакомый сообщил моей дочери, что Дзержинский уважил его ходатайство и послал председателю Иркутской чрезвычайки Берману телеграфный приказ освободить заключенную Кроль и выдать ей разрешение на свободный проезд в Маньчжурию. Само собою разумеется, что моя старшая дочь в свою очередь немедленно телеграфировала младшей дочери в Иркутск о состоявшемся распоряжении Дзержинского. Однако Иркутская чрезвычайка на все настояния моей младшей дочери об освобождении матери отвечала, что никакого распоряжения об освобождении Кроль у них нет и что она, моя дочь, просто введена в заблуждение. Между тем старшая дочь снова и снова подтвердила, что такое предписание было послано самим Дзержинским. Пришлось опять обратиться к содействию нашего доброго знакомого, и только когда Дзержинский вторично отдал Берману грозный приказ об освобождении Кроль и выдаче ей пропуска в Маньчжурию, сопротивление его было сломлено. Оказалось, что он просто утаил первую телеграмму.

Жена была выпущена из тюрьмы и получила разрешение на свободный выезд за границу через станцию Маньчжурия. В то же время и обе дочери (старшая успела к тому времени вернуться в Иркутск), учившиеся в Иркутском университете, добыли удостоверения, разрешавшие им выезд в Харбин на определенный срок и беспрепятственный обратный въезд в Р.С.Ф. Казалось, что для выезда моей семьи в Харбин не существовало больше никаких препятствий. Захватив с собою самые необходимые вещи, жена и дочери двинулись в путь, одушевленные радостной мыслью, что скоро, скоро кончится наша столь долгая и мучительная разлука и что мы опять будем все вместе. Но чаша испытаний моей жены была еще не полна. В Чите чрезвычайка решительно отказалась выдать ей пропуск за границу. Никакие настояния и ссылки на приказ Дзержинского не помогали. И был момент, когда казалось, что всякая надежда для моей семьи попасть в Харбин была потеряна. Но в дело вмешался живший тогда в Чите наш близкий знакомый присяжный поверенный В.Г. Дистлер. Он с необычайной настойчивостью требовал, чтобы моей семье было выдано разрешение на свободный въезд в Маньчжурию, и после десятидневных непрерывных ходатайств добился своего: Читинская чрезвычайка наконец смилостивилась и выпустила жену мою и дочерей из пределов Советского Союза.

Через несколько дней после приезда моей семьи я снял небольшую квартиру, кое-как ее обставил, и мы зажили спокойной харбинской жизнью. Поселился с нами и Лев Афанасьевич Кроль. Мечта долгих лет осуществилась. Мы опять были вместе и чувствовали себя бесконечно счастливыми. Не раз мы себя спрашивали, не снится ли нам прекрасный сон и не ждет ли нас печальное пробуждение, когда мы окажемся опять оторванными друг от друга и отделенными непроходимой стеною, которую воздвигли большевики между Россией и остальным миром. Но, нет, это, к счастью, не было сном: судьба была к нам милостива, и мы действительно почти чудесным образом оказались все вместе в Харбине, где можно было свободно дышать и спокойно думать о завтрашнем дне.

Недели быстро шли за неделями, и наступил август месяц. Дети решили вернуться в Россию, чтобы продолжать учение в университете, но они имели намерение перевестись в Петроградский университет, так как их тянуло в Петроград вообще, кроме того, у нас там были близкие родственники и такие преданные друзья, как Лев Яковлевич Штернберг с женой и его братья. Один из этих братьев был женат на тетушке моей жены Цецилии, которую мы все горячо любили и которая души не чаяла в детях. Тяжело нам было расставаться с детьми. Мы ведь не знали, когда мы увидимся снова. Получить разрешение на выезд из советской России было очень трудно, и то, что моих дочерей выпустили из пределов Советского Союза в 1923 году, было счастливой случайностью, которая могла больше не повториться. После отъезда дочерей мы с нетерпением стали ждать известий от них из Ленинграда, и мы были чрезвычайно обрадованы, когда дети сообщили, что Ленинград им очень нравится, что они поселились у тетушки Цецилии и чувствуют себя превосходно.

Эти вести нас значительно успокоили, и мы зажили вполне монотонной жизнью. Я был занят своими адвокатскими делами и тою скромною работой, которую я выполнял. Лев Афанасьевич проводил почти все время на заводе.

Впрочем, один эпизод совершенно необычного характера ворвался в этот период в нашу жизнь и так глубоко врезался в моей памяти, что мне хочется его описать, тем более что совершенно случайно я, благодаря этому эпизоду, имел возможность кое-что узнать о «японской душе».

Я уже упомянул, что один из директоров на винокуренном заводе Бородина был японец. Совместная работа несколько сблизила Льва Афанасьевича с этим японцем, и как-то в сентябре 1923 года Лев Афанасьевич сообщил мне и жене, что на такой-то день пригласил этого коллегу к нам на обед (обедали в Харбине около часу дня). Как у многих харбинских жителей, у нас обязанности кухарки-повара исполнял китаец, и в назначенный день этот повар приготовил для нашего гостя обед на славу. Длилась наша трапеза часа полтора, беседа велась на английском языке, и ее поддерживал главным образом Лев Афанасьевич. Японец был изысканно вежлив, спокоен, и разговор шел на самые разные темы. И вдруг наш гость в том же сдержанном и спокойном тоне нам сообщает потрясающую новость: «Сегодня над моей родиной обрушилось большое несчастие, – сказал он нам, – ее постигло страшное землетрясение, город Иокагама почти весь разрушен. Там жила моя семья, и я не знаю, что с ней стало». Мы слушали его и совершенно оцепенели. Почему он не отменил этого званого обеда, как только он узнал об этом ужасном бедствии, разразившемся над его страной, когда все его мысли были там, в Японии, в Иогакаме. Крайне взволнованные и даже как-то растерянные, я, жена и Лев Афанасьевич смотрели на нашего гостя, ища ответа на мучавшие нас вопросы, но он оставался непроницаемо спокойным, и мы, при всем нашем желании, ничего на его лице прочесть не смогли. Разница между тем, как мы, чужие люди, восприняли весть о землетрясении в Японии и как на это страшное событие реагировал человек, которому эта страна дороже всего на свете, была поразительная. И мы поняли, что это непостижимое для нас хладнокровие, эта почти сверхчеловеческая выдержка могли выработаться у японцев как особая черта характера путем специального воспитания многих поколений и благодаря специальной психологической тренировке.

Но крайнего предела достигло наше удивление перед нашим гостем, когда он перед уходом предложил нам оказать ему честь и поужинать с ним в тот же день в одном из японских чайных домиков. Мы пытались было уклониться от этого предложения, но японец настаивал, объяснив нам, что обычай их страны предписывает ему, чтобы он после широкого гостеприимства, оказанного нами ему, ответил таким же актом гостеприимства. И в тот же вечер мы встретились с ним в условленном чайном домике.