«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Замечания относительно “Воспоминаний” носили частный характер, они, как правило, сохранились в письмах или дневниках. Комментарии по поводу справедливости и истинности приводимых оценок и конкретных фактов касались прежде всего “Второй книги”. Этими мемуарами Мандельштам спровоцировала уже публичные отповеди по поводу ее оценок. Они касались как эпохи в целом, так и выдающихся писателей и поэтов, прежде всего Ахматовой. По горячим следам Н. Я. Мандельштам ответили советские писатели В. А. Каверин и Л. К. Чуковская, которые сочли нужным публично возразить ей по поводу точности и верности написанного во “Второй книге”[913]. После смерти Н. Я. Мандельштам с развернутыми ответами, в которых опровергались неточности и искажения, выступили Э. Г. Герштейн, долгое время ее близкая подруга, и А. Г. Найман[914].

С другой стороны, смерть Н. Я. Мандельштам в декабре 1980 года вызвала многочисленные сочувствующие отклики о ее личности и мемуарном наследии. Самым пронзительным и пристрастным из них стал некролог Иосифа Бродского, в котором он оценил два тома мемуаров как эсхатологическую прозу “для ее века и для литературы ее века, тем более ужасного, что именно этот век провозгласил строительство на земле рая”. Показательно, что и в некрологе высокая оценка воспоминаний была дана Бродским не за новое о биографиях поэтов и писателей, но за развитие языка поэзии Ахматовой и Мандельштама, честную трактовку “сознания русского народа” в “догутенбергскую” эпоху советского времени, когда письменному слову не было никакой веры[915].

В итоге мнения о качестве прозы составили два лагеря, что было наиболее отчетливо зафиксировано в сборнике воспоминаний и устных интервью среди тех, кому посчастливилось войти в круг знакомых Мандельштамов (Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002). В 2000-е годы “книжно-салонный” спор о качестве прозы Н. Я. Мандельштам перекочевал на просторы Интернета. Причем к сорокалетию издания “Второй книги” бескомпромиссная полемика и не думает затихать[916].

На Западе мемуары Н. Я. Мандельштам были восприняты в ином ключе. Первые рецензенты ее книг также не прошли мимо искажений и субъективных оценок, содержащихся в них, но их высокая оценка была дана на основе других критериев. Рецензенты, принадлежавшие к русской эмиграции, Глеб Струве, Георгий Иваск, Ольга Раевская-Хьюз восприняли мемуары как честную и откровенную исповедь об ужасах сталинского террора, защищая право вдовы на субъективизм и пристрастность[917]. Иваск и Хьюз прямо ставили произведения Мандельштам в один ряд с книгами Шаламова и Солженицына. Струве назвал “Воспоминания” лучшей нехудожественной (non-fictional) работой, написанной в СССР за пятьдесят лет. Интересно, что его больше обеспокоили односторонний взгляд Н. Я. Мандельштам во “Второй книге” на Максимилиана Волошина и оценка значения поэзии символиста Вячеслава Иванова, чем собственно неканонический портрет Ахматовой[918].

Западные рецензенты, уделяя много внимания разоблачительному пафосу мемуаров, оценили Надежду Мандельштам как самостоятельную и талантливую писательницу, создавшую высококлассный литературный текст. Наиболее подробно об этом написал еще в 1971 году Ричард Пивер в “Хадсон ревью”[919].

Впоследствии из признания литературного таланта Надежды Мандельштам и осознания того, что текст ею выстроен особым образом – как репрезентация прошлого, вырастет анализ текстов вдовы поэта, более характерный для эпохи лингвистического пово рота. В работах Чарльза Айзенберга, Бет Холмгрен, Джудит Робей и Сюзан Инграм мемуары Мандельштам представлены как сознательно выстроенный конструкт с различными стратегиями, лежащими прежде всего в гендерной плоскости[920]. Айзенберг исследовал риторику “Воспоминаний”, т. е. какими приемами (синекдоха, метонимика) она пользуется для изображения 1930-х годов. Холмгрен, беря за основу гендерную перспективу, исследует становление и репрезентацию мандельштамовского “я” за счет осмысления своих отношений с отцом и, что самое главное, с двумя поэтами, один из которых был ее мужем, а вторая – подругой. С каждой новой работой ставки в игре по деконструкции написанного Н. Я. Мандельштам повышались, и Джудит Робей уже рассматривает ее тексты исключительно как гендерный и автобиографический проект без оглядки на реальную биографию мемуаристки.

Погружение жизни и деятельности Надежды Мандельштам в канву автобиографических исследований, в основе которых лежит гендерный анализ женской прозы, оставило без какого бы то ни было рассмотрения анализ политических воззрений Н. М., а также того, как общественно-политическая ситуация влияла на тон и оценки ее мемуаров. Выставив на передний план представления о сталинской эпохе и двадцатых годах, исследователи упустили из виду, что мемуары писались спустя значительное время после описываемых событий, в эпоху правления Хрущева и Брежнева, когда в советском обществе началась борьба с культом личности Сталина. Единственная на сегодняшний день монография о Н. Я. Мандельштам, написанная Холмгрен, красноречиво отражает прочно укоренившееся представление о ней как свидетельнице исключительно сталинской эпохи. Название монографии “Женские работы в сталинское время: о Лидии Чуковской и Надежде Мандельштам” если справедливо, то по отношению к Л. К. Чуковской, которая в конце 1930-х годов написала повесть “Софья Петровна” и начала вести дневник об Анне Ахматовой, а в разгар борьбы с “космополитами” приступила к написанию новой повести “Спуск под воду” о послевоенной атмосфере в близких ей литературных кругах со ветских писателей[921]. Но это неверно по отношению к Н. Я. Мандельштам, которая приступила к “Воспоминаниям” после 1956 года, когда уже удалось частично реабилитировать ее мужа.

Писание мемуаров было для Н. Я. Мандельштам совершенно новым опытом, что метко подметила Э. Г. Герштейн: “Начав писать свою первую книгу, Надя очутилась как бы в состоянии шока. Она погрузилась в свою ушедшую жизнь с Осипом Эмильевичем, постепенно по ступеням переживая все ее повороты. Это было беспощадное вживание в, казалось бы, забытую жизнь, а в действительности лишь временно отодвинутую вглубь. Не сразу к ней вернулось понимание сущности их совместной жизни. «Я была его подругой, а не только женой», – с каким-то удивлением говорила она мне, заново осмысливая сущность своего союза с Мандельштамом”[922].