Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она принесла книгу из соседней комнаты. Раскрыв её, она начала читать своим низким, звучным голосом, как явились ко мне искушения и как они исчезли.
Смолкли наконец последние слова. Рука, державшая книгу, медленно опустилась, и две крупные слезы скатились по её щекам.
В зале опять настала полная тишина. Примолкла даже толпа, гудевшая в коридоре. Все стояли молча, как бы очарованные торжественным выражением лица и голоса женщины, говорившей в зале заседания, испуганные её слезами, хотя они и не вполне понимали значения всего, что происходило.
Помолчав немного, я заговорил опять:
— Теперь я докажу вам искренность всего того, что я говорил и писал. Дайте мне письмо короля, — промолвил я, обращаясь к Торрихосу, стоявшему сзади меня и ждавшему приказаний. — Смотрите, на оборотной стороне этого письма остались следы синего сургуча, который в здешней стране не употребляется. Тот же самый сургуч и на конверте моего письма. Очевидно, оба эти письма были припечатаны одно к другому и только потом моё было оторвано от письма короля. Мог ли сделать это я? Нет. Это было сделано рукой постороннего человека, вашей рукой, барон ван Гульст. И я повторяю и утверждаю ещё раз, что вы намеренно обманули совет, дав ему ложные сведения и подстегнув его восстать против принца и штатов.
— Помните ваше обещание! — закричал он.
— Я ещё не нарушил его, хотя имел бы на то право, ибо вы три раза дали ложную клятву: первый раз вчера в присутствии всей комиссии, ещё два раза сегодня утром в течение нескольких минут. Не вы очистили меня от подозрений перед советом, а я сам и бедное население этого города. Баронесса ван Гульст, прочтите наше соглашение. Пусть все знают, как обстоит дело.
— Она не смеет получать приказания от вас, — гневно возразил он. — Я её муж, и без моего позволения она не смеет сделать ничего.
— Вы её муж, а я губернатор города Гуды, и она обязана повиноваться моим приказаниям. Баронесса ван Гульст, приказываю вам прочесть этот документ.
Приказание было исполнено.
— Теперь вы слышали, — продолжал я. — Но это ещё не всё. Эта женщина пожертвовала собой, чтобы спасти меня. Ценой её свободы было куплено сохранение моей жизни. У самой двери моей темницы она была в моём присутствии повенчана с этим человеком, смеявшимся мне в лицо и рассчитывавшим опозорить меня. Неужели вы думаете, барон ван Гульст, что я когда-нибудь пошёл бы на это соглашение, если бы не был уверен, что мне удастся найти средства обратить в ничто ваш гадкий умысел? Я уповал на Бога, и Господь не оставил меня. Вы сами попали в петлю, которую приготовили другому. Теперь я передаю ваше дело в руки совета. Хотя я имею право сам судить вас, но не хочу этого делать.
Водворилась полная тишина. Наконец бургомистр встал и произнёс:
— Совет слышал всё это дело и примет своё решение. Барон ван Гульст, что вы имеете сказать?
— Ничего, — отвечал он резко. — Говорить бесполезно, я вёл большую игру и проиграл. Человек может только рисковать, а результат зависит не от него.
С этими словами он тяжело опустился в кресло.
— Не желает ли совет предложить ещё какие-нибудь вопросы? — спросил бургомистр.
Все молчали.
После постановки обычных вопросов ван Сильт надел свою шляпу и медленно и торжественно произнёс:
— Выслушав и обсудив настоящее дело и сообразуясь с силой законов, совет постановил большинством голосов в две трети за ложную клятву и подстрекательство к бунту, совершенное во время исполнения своих обязанностей, предать барона Якоба ван Гульста, члена городского совета, командира городской стражи, смертной казни. Приговор этот окончательный и может быть изменён только губернатором и его высочеством принцем.
Донна Марион была свободна.
Ни один мускул не дрогнул на лице ван Гульста. Теперь он показал себя с более выгодной стороны, чем прежде. Я не знаю, каковы были отношения между ним и советом, и, вероятно, никогда не узнаю этого, но в данную минуту я не сомневался, что они готовы были осудить его на смерть не раз, а десять. Лишь немногие подали голос в его защиту, и эти немногие дали доказательство своей храбрости, если не справедливости.
— Барон ван Гульст, если вы желаете что-нибудь прибавить, то говорите, — произнёс бургомистр.
— Нет, — отвечал он тем же тоном, — что сделано, то сделано, и я не раскаиваюсь. Я ни у кого здесь не прошу прощения, кроме моей жены. Я любил вас, Марион, хотя вы, быть может, этому и не верили.
— Я прощаю вам ваш грех относительно меня лично, — отвечала Марион. — Но я не могу простить вам вашего греха относительно другого.
С этими словами она взглянула на меня, но я не мог поступить так, как она меня, видимо, просила.
Опять встал и заговорил в полсилы. Сначала он начал речь, запинаясь, но под конец разошёлся и кончил её с достоинством.
— Мы произнесли свой приговор, поскольку решение зависело от нас. Теперь мы ждём, что вы объявите относительно нас самих. Ибо нас ввели в заблуждение, в глубине души своей мы думали о наших жёнах и детях, и наш разум был смущён. И, клянусь Господом Богом, я ничего не знал о том обмане, который совершили с нами. В таком же положении находились все другие, голосовавшие по этому вопросу.
И я прошу ваше превосходительство простить нас, даовать нам прощение, как вы сами надеетесь получнть — последний день.
Передо мной высоко на стене висело распятие, старая картина, настолько выцветшая, что реформаторы забыли о ней в своей ретивости. Сегодня утром, когда я как-то случайно взглянул на стену тёплый луч упал на картину: мёртвые краски ожили, кроткий, скорбный лик Христа глянул на меня с таким выражением, которое запрещает всякую ненависть и злобу. Он умер в муках и не произнёс ни слова против тех, кто его распял: «Отец, прости им. Не ведают бо, что творят», — сказал Он.
Несколько секунд луч солнца ярко освещал это бледное лицо, это измождённое тело я тёмный крест. Потом, как бы с неохотой, он передвинулся дальше, стараясь задержаться на кротком лике, как будто он не мог расстаться
