Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— Нет-нет, я нисколько не горячусь… Я знаю, что теперь донесет, непременно донесет… Она и с надзирателем разбранилась, чтобы он ее из камеры вывел. Я теперь все поняла, будто во сне жила, а сейчас проснулась… Все вижу… — говорила Наталья, наклонившись к самому уху Ольги Владимировны. — Все… И не боюсь… Вы ведь не боитесь — ты, Лидия Ивановна… — Наталья впервые сказала Ольге Владимировне «ты» и сама не заметила, как сказала, и не удивилась, потому что сейчас иначе сказать не могла. — Вы не страшитесь, зачем же я страшиться стану… Вы свое делаете и не страшитесь, и я сделала… Плохо сделала, не сумела, ладно, я и отвечу. Да ведь сделала — вон они на полу валяются, лоскуты-то…

— Что же теперь говорить об этом, — сказала Ольга Владимировна. — Как сумела, так и сделала… Теперь нужно думать, что дальше.

— Молчать буду, — сказала Наталья. — Ты не тревожься. — Она улыбнулась и погладила руку Ольги Владимировны. — Теперь и меня к себе примите, теперь всегда с вами буду, где бы ни была…

— Мы тебя уже давно приняли, — сказала Ольга Владимировна и вдруг вздрогнула, обернувшись к дверям.

Там, за стеной, что-то звякнуло, потом послышался скрип ключа в замочной скважине и дверь отворилась. Вошел надзиратель. В камере все стихло: и шепот и шорох.

— Берестнева, — громко сказал надзиратель и обвел камеру взглядом.

— Видишь? Значит, донесла… — шепнула Наталья Ольге Владимировне. — Я знала…

— Берестнева, — громче повторил надзиратель.

— Я Берестнева, — сказала Наталья.

— Собирайся с вещами.

— С вещами… Значит, совсем из камеры переводят, значит, совсем, — прошептала Ольга Владимировна.

Наталья развязала свой крохотный узелок, положила на нарах и низко склонилась над ним, будто собирая вещи.

— В другой камере будешь, о себе сообщи, непременно сообщи. Стучать станешь, кличку себе возьми, ну хоть «горячей» назовись, — шептала Ольга Владимировна. — Запомни…

— Поторапливайся! — крикнул надзиратель.

— Сейчас, — сказала Наталья и еще ниже склонилась над узелком.

— Меня «Машей» называй, — опустив голову, шептала Ольга Владимировна. — Я пойму… Им ни в чем не поддавайся, в силу свою верь… Не одна ты, все мы с тобой, и мы и весь народ… Помни это, всегда помни и ничего не страшись… В народе и смерти нет…

— Долго мне тебя ждать? — крикнул надзиратель.

— Сейчас иду…

Наталья надела пальто, взяла с нар свой крохотный узелок, в котором теперь осталось только белье, когда-то приготовленное для передачи Павлу, и, шепнув Ольге Владимировне: «Прощай», пошла к дверям.

В распахнутую перед ней дверь она увидела желтые стены, серый каменный пол и вышла в коридор. Потом она услышала, как хлопнула железная дверь и как надзиратель сказал: «Вправо по коридору». Голос его прозвучал глухо, словно не сам он говорил, а кто-то спрятавшийся за его спиной.

Тусклые электрические лампы слабо освещали коридор, и впереди стоял рыжеватый туман. И в этот туман надзиратель повел Наталью. И туман отступал перед ними, обнажая все новые и новые железные двери камер.

Наталья шла медленно и, боясь обернуться, прислушивалась к тяжелым шагам надзирателя. Она шла, как в полусне, и только что покинутая камера казалась ей сейчас уютной и светлой, как собственный дом, в котором она навсегда оставила свою семью и своих друзей.

Наталья не знала, куда ее ведет надзиратель, но думала, что он ведет ее на допрос и старалась сосредоточиться, чтобы подготовить себя к встрече со следователем. Однако в конце коридора Наталья поняла, что допроса не будет. Они миновали камеры, кабинеты следователей, и надзиратель повел ее вниз по маленькой плохо освещенной лестнице, вниз, в подвал, туда, где, по слухам, в ночные часы свершались казни.

Коридор в подвале был узкий, из серого камня, с нишами, в глубине которых виднелись маленькие двери. Тишина стояла такая, как в пустых заброшенных шахтах под землей. Где-то хлюпали, падая в лужу, тяжелые капли воды.

У темной глубокой пиши надзиратель остановил Наталью. Он долго возился с засовом, потом отворил дверь. Пахнуло холодом и сыростью.

«Темная… Карцер…» — подумала Наталья и при свете, падающем из коридора, с трудом различила каменный пол и поблескивающие мокрые стены.

— Входи! — сказал надзиратель.

Наталья нащупала ногой скользкую ступеньку, другую, третью и спустилась в карцер.

Дверь позади закрылась. Стало совсем темно, так темно, что Наталья не различала даже собственных протянутых вперед рук. Осторожно ступая, чтобы не провалиться в какую-нибудь невидимую яму, она продвинулась в глубину камеры на три шага и вдруг больно ударилась ногой об острый край какой-то доски. Наталья нагнулась и ощупала доску. Это была первая доска невысокого и короткого топчана.

17

Наталья подобрала пальто и села, поджав под себя ноги. Топчан скрипнул, но Наталье показалось, что это в темноте скрипнула половица под чьей-то чужой ногой. Она вздрогнула и прижалась к стене. И хотя она сразу поняла, что скрипнул топчан, страх все же не проходил. Ей чудилось, что в темноте кто-то прячется и вот сейчас подойдет к ней, кто-то широкоскулый, приземистый, как надзиратель, с огромными красными руками палача. И в голову помимо воли лезли воспоминания о задушенных в этом подвале неподатливых заключенных, имена которых ночью выстукивал тюремный телеграф.

Наталья дотронулась до лба похолодевшими пальцами.

«Да что же это я… А говорила, ничего не страшусь… Пусть будет, что будет… Все нужно стерпеть, все перенести… Не одна ведь я, не одна, а все так… Все мучаются, весь народ… Все так… — мысленно твердила Наталья. — А в народе, Ольга сказала, и смерти нет… Верно сказала… Всех не убьют, неправда, всех не убьют, и придет наше время».

Наталья сидела, вглядываясь в темноту, и прислушивалась, как