Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная - Уолтер Айзексон

Некоторые коллеги боялись, что высказывания Эйнштейна навлекут неприятности на Институт. Он шутил, что поседел именно из-за этих забот. Действительно, он испытывал ребяческое, чисто американское ликование от свободы говорить то, что чувствует.

“На моей новой родине я стал чем-то вроде enfant terrible из-за неспособности молчать и принимать все происходящее за чистую монету, – написал он королеве-матери Бельгии Елизавете. – Кроме того, я уверен, что старики, которым уже нечего терять, должны быть готовы говорить от имени тех, кто по молодости стеснен гораздо сильнее”31.

Он даже серьезно, хотя и с долей шутки, объявил, что не стал бы профессором, если бы тогда политика устрашения была такой же, что и сейчас. “Если бы я опять стал молодым и должен был решить, как зарабатывать на жизнь, я бы не пытался стать естествоиспытателем, ученым или учителем, – в раздумье сказал он Теодору Уайту из журнала Reporter. – Я предпочел бы стать водопроводчиком или разносчиком в надежде, что все же хоть какая-то независимость у меня будет”32.

После этого он получил почетный членский билет профсоюза водопроводчиков, а по всей стране вспыхнули жаркие дискуссии об академических свободах. Даже несколько легкомысленное замечание Эйнштейна содержало в себе большой заряд энергии.

Эйнштейн был прав: академическая свобода была под угрозой, а разрушенные научные судьбы стали реальностью. Например, выдающийся физик-теоретик Давид Бом, работавший с Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне и уточнивший некоторые положения квантовой механики, был вызван на Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Бом сослался на Пятую поправку к Конституции, потерял работу и в конце концов был вынужден перебраться в Бразилию.

Тем не менее замечания Эйнштейна, как и его жалобы на судьбу, содержали в себе некоторое преувеличени. Несмотря на неполитичные высказывания, не было серьезных попыток ни заставить его замолчать, ни поставить под угрозу его работу. Даже похожие на дешевый фарс попытки ФБР составить на него досье не ограничивали свободу самовыражения Эйнштейна. К концу следствия по делу Оппенгеймера оба, и он, и Эйнштейн, по-прежнему находили приют в своем принстонском раю, свободные думать и говорить все, что им придет в голову. Тот факт, что их лояльность вызывала сомнения, что порой их лишали допуска к секретным работам, позорен. Но это совсем не походило на обстановку в нацистской Германии, хотя Эйнштейн иногда так и говорил.

Эйнштейн и некоторые другие беженцы склонны были, и это понятно, видеть в маккартизме скорее сползание в черную дыру фашизма, а не взлеты и падения, которые случаются в демократических государствах. Оказалось, что, как и всегда, американская демократия выправилась сама. В 1954 году Маккарти был с позором сдан в архив, чему способствовали армейские юристы, его коллеги по Сенату и такие журналисты, как Дрю Пирсон и Эдвард Р. Мэрроу. Когда была опубликована стенограмма заседания по делу Оппенгеймера, это в той же мере нанесло урон репутации Льюиса Штрауса и Эдварда Теллера, как и репутации Оппенгеймера.

Эйнштейну были непривычны политические системы, способные к самоочищению. Он недооценил, насколько упругой может быть американская демократия и какова воспитанная ею свобода личности. Поэтому какое-то время его неодобрение нарастало. Но от полной потери надежды Эйнштейна спасла ироническая отстраненность и чувство юмора. Умереть ожесточенным человеком он не планировал.

Глава двадцать пятая

Конец. 1955

Напоминание о смерти

В марте 1954 года, на свой семьдесят пятый день рождения, Эйнштейн получил от медицинского центра неожиданный подарок – домашнего попугайчика, которого оставили в коробке у него на крыльце. Для попугая путешествие было трудным, и он казался замученным. В это время Эйнштейн встречался с женщиной по имени Джоанна Фантова. Она работала в одной из библиотек Принстонского университета, а познакомились они еще в 1920-х годах в Германии. “После выматывающего путешествия попугайчик кажется подавленным, и Эйнштейн пытается подбодрить его шутками, которые птица, похоже, не ценит”, – записала она в своем замечательном дневнике, который она вела по следам их свиданий и разговоров1.

Попугайчик оправился, повеселел и вскоре ел с руки Эйнштейна, но у него обнаружилась инфекция. Надо было делать уколы, и Эйнштейн боялся, что птичка не выживет. Но попугайчик был крепким и оправился уже после двух инъекций.

Так же и Эйнштейн раз за разом приходил в себя после приступов анемии и болей в желудке. Но он знал, что аневризма брюшной аорты должна вскоре привести к летальному исходу. Было видно, что он спокойно относится к тому, что и сам смертен. У могилы физика Рудольфа Ланденбурга, с которым они вместе работали в Берлине, а затем и в Принстоне, Эйнштейн, прощаясь, произнес слова, которые, казалось, относит к самому себе. “Коротко это существование, как мимолетный визит в странный дом, – сказал он. – Тропа, по которой предстоит пройти, слабо освещена мерцающим сознанием”2.

Казалось, он чувствует, что последний переход, который ему предстоит преодолеть, как бы в порядке вещей, но есть в нем и что-то мистическое. “Странно в старении то, что постепенно утрачиваешь способность отождествлять себя со здесь и сейчас, – написал Эйнштейн своему другу, королеве-матери Бельгии. – Кажется, будто тебя в одиночестве переместили в бесконечность”3.

На семьдесят пятый день рождения коллеги обновили подаренную ему за пять лет до того музыкальную систему, и Эйнштейн стал часто слушать записанную на RCA Victor “Торжественную мессу” Бетховена. Этот выбор был необычен по двум причинам. Эйнштейн был склонен считать Бетховена, который не был его любимым композитором, “слишком субъективным, почти обнаженным”4. Кроме того, обычно его инстинктивное религиозное чутье не нуждалось в такой внешней атрибутике. “Я глубоко религиозный неверующий, – заметил он другу, поздравившему его с днем рождения. – Это что-то вроде новой религии”5.

Пришло время воспоминаний. Когда его старые друзья Конрад Габихт и Морис Соловин прислали из Парижа открытку, вспоминая, как больше чем полвека назад они все вместе были членами самопровозглашенной “Академии Олимпия”, Эйнштейн ответил хвалебным гимном в честь этой канувшей в лету организации: “Хотя и постаревшие, мы продолжаем следовать нашей, указанной твоим чистым и вдохновляющим светом, уединенной жизненной тропой”. В другом письме Соловину он пожаловался: “Дьявол добросовестно отсчитывает годы”6.