Тигана - Гай Гэвриел Кей

А события продолжали развиваться. Ведь он забыл кое о чем. О чем-то таком, что мог знать только он один.

И таким образом время, которое действительно не останавливается, ни ради горя, ни ради любви, несло их всех вперед к тому моменту, которого не предвидели ни Брандин, ни чародеи, ни музыкант на своем кряже.

Эта тяжесть была, словно тяжесть гор, придавивших его разум. Тщательно, скрупулезно рассчитанная так, чтобы оставить ему лишь самую слабую искру сознания, ведь именно в этом заключалась пытка. Чтобы он всегда точно знал, кем был прежде и что его заставляют делать, и был абсолютно не способен себя контролировать. Он был раздавлен весом навалившихся на него гор.

Но теперь они исчезли. Он распрямил спину. По собственной воле. Повернулся на восток. По собственной воле. Попытался поднять голову повыше, но не смог. Он понял: слишком много лет провел в этом скособоченном, согбенном положении. Ему несколько раз ломали кости плеча, очень аккуратно. Он знал, как выглядит, во что его превратили в темноте, давным-давно. Он видел себя в зеркалах все эти годы и в глазах других людей. Он точно знал, что сделали с его телом перед тем, как принялись за его рассудок.

Теперь это не имело значения. Горы исчезли. Он смотрел на мир собственными глазами, к нему вернулись собственные воспоминания, он мог говорить, если бы захотел, высказывать собственные мысли собственным голосом, как бы сильно он ни изменился.

Но Рун обнажил свой меч.

Конечно, у него был меч. Он носил такое же оружие, как Брандин, ему каждый день приносили ту одежду, которую выбирал король; он был отдушиной, водостоком, двойником, шутом.

Но он был больше, чем шут. Он точно знал, насколько больше. Брандин оставил ему этот тонко отмеренный клочок сознания на самом дне его рассудка, под этими навалившимися, придавившими его горами. В этом был весь смысл, суть всего; в этом и в тайне, в том факте, что лишь они двое ее знали, и больше никто никогда не узнает.

Люди, которые некогда его изувечили и изуродовали, был слепыми, они трудились над ним в темноте и знали его только через настойчивые прикосновения рук к его плоти, проникающие до самой кости. Они так и не узнали, кто он такой. Только Брандин знал, только Брандин и он сам, смутным проблеском сознания своей личности, так тщательно оставленным ему после того, как все остальное отобрали. Так элегантно задуман был этот ответ на то, что он сделал, эта реакция на горе и ярость. Эта месть.

Никто из живых, кроме Брандина Игратского, не знал его настоящего имени, но под гнетом гор он не мог сам его выговорить, лишь в душе мог оплакивать то, что с ним сделали. Какое изысканное совершенство, эта месть.

Но горы, которые погребли его под собой, исчезли.

И при этой мысли Валентин, принц Тиганы, поднял свой меч на холме Сенцио.

Рассудок снова принадлежал ему и воспоминания: комната без света, черная, как смола, рыдающий голос игратянского короля, рассказывающего, что делают с Тиганой уже во время этого разговора и что будет сделано с ним в последующие месяцы и годы.

Изувеченное тело, которому магия дала его лицо, было предано казни на колесе смерти в Кьяре в конце недели, а потом сожжено, а пепел развеян по ветру.

В черной комнате слепые начали свою работу. Он помнил, что сначала старался не кричать. Помнил, как кричал. Много позже появился Брандин. Он начал и закончил свою часть этой тщательной, терпеливой работы. Пытка другого рода, гораздо худшая. Тяжесть гор на его рассудке.

Ближе к концу того года шут короля из Играта погиб от несчастного случая в только что заселенном новыми обитателями дворце Кьяры. И вскоре после этого Руна, со слабыми, мигающими глазами, изуродованным плечом, полуоткрытым ртом и походкой калеки извлекли из его тьмы и привели в ночь длиной в двадцать лет.

Сейчас здесь было очень светло, солнце ослепительно сверкало. Брандин был прямо перед ним. Девушка держала его за руку.

Девушка. Эта девушка была дочерью Саэвара.

Он узнал ее в ту минуту, когда ее впервые привели, чтобы представить королю. За пять лет она изменилась, сильно изменилась, но у нее были глаза отца, точно такие же, а прежде Дианора росла на глазах у Валентина. Когда он услышал, как ее назвали в тот первый день женщиной из Чертандо, слабая, дозволенная искра в его мозгу вспыхнула и обожгла, так как он знал, он знал, зачем она сюда пришла.

Затем, по мере того как текли месяцы и годы, он беспомощно смотрел своими слезящимися глазами из-под навалившихся гор, как ужасное переплетение нитей судьбы прибавило ко всему остальному любовь. Он был связан с Брандином невозможно тесным образом, и он видел, что произошло. Более того, вынужден был в этом участвовать из-за самой природы отношений между королями и шутами Играта.

Это он впервые отразил — помимо своей воли, у него не было воли, — то, что назревало в сердце у короля. Еще в то время, когда Брандин отказывался допустить саму мысль о любви в свою душу и жизнь, наполненную мщением и утратой, именно Рун — Валентин — начал пристально смотреть на Дианору, на темноволосую дочь Саэвара, глазами души другого мужчины.

Но больше так не будет. Долгая ночь завершилась. Чары, которые его сковывали, исчезли. Все кончилось, он стоял в лучах солнца и мог произнести свое настоящее имя, если бы захотел. Он неуклюже шагнул вперед, потом, более осторожно, еще раз. Они его не замечали. Он был шутом. Руном. Даже это имя выбрал король. Чтобы только они двое знали об этом. Это не для остального мира. Уединение гордости. Он даже понимал это. Возможно, самым ужасным было то, что он понимал.

Он шагнул под навес. Брандин стоял впереди, у края холма. Валентин никогда за всю свою жизнь не убил человека сзади. Он зашел сбоку, слегка спотыкаясь, и подошел к королю справа. Никто на него не смотрел. Он был Рун.

Но он им не был.

— Тебе следовало убить меня у реки, — произнес он очень ясно. Брандин медленно повернул голову, словно только сейчас о чем-то вспомнил. Валентин подождал, пока их взгляды встретились, а потом вонзил меч в сердце игратянина, так, как принц убивает своих врагов, сколько бы лет на это ни потребовалось, сколько бы ему ни пришлось вынести до того, как боги позволят довести историю до такого конца.

Дианора не могла даже вскрикнуть, настолько была ошеломлена внезапностью. Она увидела, как Брандин отшатнулся назад с клинком в груди. Затем Рун — Рун! — неуклюже выдернул меч, и из раны хлынула кровь. Глаза Брандина были широко раскрыты от изумления и боли, но они были ясными, такими сияюще ясными. И таким же был его голос, когда он произнес:

— Нас обоих? — Он покачнулся, но устоял на ногах. — Отца и сына, обоих? Какая жатва, принц Тиганы.