Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Филипп подготовлял исполнение своих замыслов и скрывал их от римлян с таким рвением, с таким спокойствием и с такой последовательностью, что, действуй он точно так же в иные, лучшие времена, он быть может дал бы судьбам мира совсем иное направление. Для этого крутого и гордого человека была крайне тяжелым испытанием та покорность римлянам, ценой которой он покупал себе необходимую отсрочку; но он мужественно вынес эту пытку, а за то, что он был принужден сдерживать свой гнев, тяжело поплатились его подданные и такие невинные жертвы раздоров, как несчастная Маронея. Еще в 571 г. [183 г.] война, по-видимому, была готова вспыхнуть, но младший сын Филиппа Димитрий, живший в течение нескольких лет в Риме в качестве заложника и пользовавшийся там всеобщей любовью, уладил по приказанию отца соглашение с римлянами. Сенат и особенно руководивший греческими делами Фламинин старались организовать в Македонии римскую партию, способную парализовать стремления Филиппа, о которых, конечно, знали в Риме, и вождем этой партии, а быть может даже и будущим царем Македонии, был избран юный, страстно привязанный к Риму, принц. Сенат постарался дать делу такой оборот, что прощает отца ради сына; естественным последствием этого явились раздоры в царском семействе; старший сын Филиппа Персей, назначенный отцом в наследники престола, но родившийся от неравного брака, стал смотреть на брата как на будущего соперника и задумал погубить его. Димитрий, по-видимому, не принимал участия в римских интригах; только необоснованное подозрение в преступлении принудило его нарушить свой долг, да и тогда он, кажется, не замышлял ничего другого кроме бегства в Рим. Но Персей позаботился о том, чтобы его отец был извещен об этом замысле надлежащим образом; подложное письмо от Фламинина к Димитрию довершило дело и побудило отца дать приказание умертвить сына. Филипп узнал о кознях Персея слишком поздно, и смерть настигла его в то время, как он намеревался наказать и устранить от престола братоубийцу. Он умер в 575 г. [179 г.] в Деметриаде на пятьдесят девятом году жизни. Свое царство он оставил развалившимся, свое семейство — в раздорах, с прискорбием сознавая, что все его усилия и все преступления были напрасны. Его сын Персей вступил на престол, не встретив противодействия ни в Македонии, ни со стороны римского сената. Это был красивый мужчина, искусный во всех физических упражнениях, выросший в лагере и привыкший командовать, властный и неразборчивый в выборе средств, как отец. Он не увлекался вином и женщинами, из-за которых Филипп слишком часто позабывал о своих обязанностях правителя; он был настолько же стоек и терпелив, насколько его отец был легкомыслен и страстен. Филипп, вступивший на престол еще ребенком и в первые двадцать лет своего царствования встречавший во всем удачу, был избалован и испорчен судьбой, Персей вступил на престол на тридцать первом году жизни, и так как он еще ребенком участвовал в несчастной войне с римлянами и рос под бременем унижения и с надеждой на скорое возрождение государства, то унаследовал от отца вместе с царством и его заботы, его озлобление и его надежды. Действительно, он принялся со всей энергией за продолжение начатого отцом дела и стал с усиленным рвением готовиться к войне с Римом; его побуждало к тому убеждение, что, конечно, не благодаря римлянам он носил македонскую корону. Македонская нация с гордостью взирала на монарха, которого привыкла видеть сражающимся во главе своей молодежи; и его соотечественники и многие из эллинов всех племен были убеждены, что нашли в нем настоящего вождя для предстоящей войны за свободу. Но он был не тем, каким казался; ему недоставало гениальности Филиппа и его способности напрягать все свои силы, недоставало тех поистине царских качеств, которые затемнялись и извращались в Филиппе от счастья, но снова проявлялись во всем блеске под очистительным влиянием невзгод. Филипп не налагал на самого себя никаких стеснений и предоставлял дела на произвол судьбы; но, когда было нужно, он находил в себе достаточно силы, чтобы действовать с быстротой и энергией. Персей составлял обширные и искусно задуманные планы и преследовал их с неутомимой настойчивостью; но, когда наступала решительная минута и когда все, что он задумал и подготовил, переходило в живую действительность, он пугался своего собственного дела. Как у всех ограниченных людей, средства обращались у него в цель; он накоплял сокровища за сокровищами для войны с римлянами, а когда римляне проникли в его владения, он был не в силах расстаться со своим золотом. О характере отца и сына можно составить себе понятие по тому факту, что после поражения первый прежде всего поспешил уничтожить в своем кабинете компрометирующие его бумаги, а второй забрал свою казну и сел на корабль. В обыкновенное время из Персея мог бы выйти ничем не выдающийся царь, который был бы не хуже и даже лучше многих других, но он не был способен руководить таким предприятием, которое могло иметь успех только при условии, если бы во главе его стоял необыкновенный человек.

Силы Македонии не были ничтожны. Преданность страны царскому роду Антигона была ненарушима, и только там национальное чувство не было парализовано взаимною враждою политических партий. Персей разумно воспользовался тем выгодным преимуществом монархической формы правления, что всякая перемена правителя устраняет прежние причины ссор и раздоров и открывает новую эру иных людей и свежих надежд: он начал свое царствование тем, что обнародовал всеобщую амнистию, позволил возвратиться беглым банкротам и простил накопившиеся недоимки. Поэтому ненавистная строгость отца не только принесла сыну пользу, но и доставила ему любовь подданных. Двадцать шесть лет мира частью сами по себе пополнили убыль в македонском населении, частью доставили правительству возможность обратить серьезное внимание на эту больную сторону государства. Филипп поощрял македонян к брачной жизни и деторождению; он перевел жителей приморских городов внутрь страны, взамен их поселил фракийских колонистов, которые были способны сами защищаться от неприятеля и на преданность которых он мог полагаться; чтобы раз навсегда прекратить опустошительные нашествия дарданов, он защитил страну с севера непроходимой преградой, обратив в пустыню те земли, которые отделяли его владения от территории варваров, и основал в северных провинциях новые города. Одним словом, он сделал для Македонии то же, что сделал впоследствии Август, для того чтобы воссоздать римское государство. Его армия была многочисленна — в ней было 30 тысяч человек, не считая вспомогательных войск и наемников, а его новобранцы приобретали военную опытность в постоянных пограничных стычках с фракийскими варварами. С первого взгляда кажется непонятным, почему Филипп не попытался подобно Ганнибалу организовать свою армию по римскому образцу; но это объясняется высоким мнением македонян об их фаланге, которая хотя и нередко подвергалась поражениям, но все-таки считалась непобедимой. Благодаря тому что Филипп нашел новые источники доходов в рудниках, в таможенных и в десятинных сборах и благодаря процветанию земледелия и торговли, явилась возможность наполнить и государственную казну, и склады, и арсеналы; когда началась война, в македонском государственном казначействе было достаточно денег для уплаты в течение десяти лет жалованья такой армии, какая находилась в то время налицо, и сверх того 10 тысячам наемникам; на общественных складах хранились запасы хлеба на столько же лет (18 млн. медимнов, или прусских шеффелей), а запаса оружия было достаточно для армии втрое более многочисленной. Действительно, Македония стала совершенно другим государством, чем каким была в то время, когда была застигнута врасплох взрывом второй войны с Римом; силы государства во всех отношениях по крайней мере удвоились, а с несравненно менее значительными со всех точек зрения Ганнибал сумел поколебать римское государство в самых его основах. Не так благоприятны были внешние условия. Обстоятельства так сложились, что Македонии пришлось вернуться к планам Ганнибала и Антиоха и попытаться стать во главе коалиции всех угнетенных государств против Рима, — и действительно, нити такого замысла тянулись от жившего в Пидне двора во все стороны. Но успех был незначителен. Пожалуй иные и уверяли, будто верность италиков поколеблена, но и для друзей и для недругов было очевидно, что возобновление самнитских войн было в то время невозможно. Массинисса доносил в Рим о ночных совещаниях, которые происходили между македонскими уполномоченными и карфагенскими сенаторами, но эти совещания не могли пугать людей серьезных и осмотрительных, даже если бы они и не были чистой выдумкой, что, впрочем, легко возможно. Царей Сирии и Вифинии македонский двор старался втянуть в свои интересы посредством брачных союзов; но это привело только к тому, что еще раз попала впросак обычная наивность дипломатии, которая воображает будто приобретать новые территориальные владения можно путем любовных связей. Так как всякая попытка склонить на сторону Македонии Эвмена была бы смешна, то у агентов Персея возникло намерение совершенно от него отделаться: они задумал убить его подле Дельф в то время, когда он возвращался из Рима, где работал против Македонии; но эта грязная попытка не удалась. Более серьезны были попытки склонить северных варваров и эллинов к восстанию против Рима. Филипп замышлял истребить живших в теперешней Сербии старинных врагов Македонии, дарданов, при помощи другого, призванного с левых берегов Дуная, еще более варварского племени германского происхождения — бастарнов — и затем вместе с этими бастарнами и со всей приведенной этим способом в движение лавиной народов двинуться сухим путем в Италию и проникнуть в Ломбардию, для чего уже собирались сведения о ведущих туда альпийских проходах; это был грандиозный план, достойный Ганнибала и без сомнения внушенный именно переходом Ганнибала через Альпы. Более чем вероятно, что это и послужило поводом для основания римской крепости Аквилеи, которое относится к последним годам царствования Филиппа (573) [181 г.] и не согласуется с общей системой постройки италийских крепостей. План Филиппа не удался вследствие отчаянного сопротивления дарданов и заинтересованных в этом деле соседних племен; бастарны были принуждены отступить и на возвратном пути все потонули под провалившимся льдом при переходе через Дунай. Тогда царь постарался подчинить своему влиянию вождей иллирийцев, живших в теперешней Далмации и северной Албании. Не без ведома Персея пал от руки убийцы один из этих вождей — Арфетавр, непреклонно державший сторону Рима. Самый могущественный между ними, сын и наследник Плеврата, Генфий находился подобно своему отцу в номинальном союзе с Римом, но гонцы из Иссы (греческого города на одном из островов Далмации) известили сенат, что царь Персей состоит в тайном соглашении с этим юным, слабым и склонным к пьянству владетелем и что послы Генфия служат в Риме шпионами для Персея. В странах к востоку от Македонии у низовьев Дуная находился в самом теснейшем союзе с Персеем мудрый и храбрый князь одрисов Котис, который был самым могущественным из фракийских вождей и владетелем всей восточной Фракии от македонской границы на Гебре (Марице) до усеянного греческими городами побережья; из числа других, более мелких владетелей князь сагеев Абруполис был разбит Персеем и изгнан из своего отечества за то, что предпринял хищнический набег на Амфиполь на Стримоне. Оттуда Филипп вывел большое число колонистов и там мог он во всякое время набирать наемников в любом количестве. Еще задолго до объявления Риму войны Филипп и Персей деятельно вели среди несчастной эллинской нации двойную пропаганду, стараясь привлечь на сторону Македонии частью национальную, частью, если можно так выразиться, коммунистическую партию. Само собой понятно, что все, как азиатские, так и европейские греки, принадлежавшие к национальной партии, стали в глубине своего сердца сочувствовать Македонии не потому, что римским освободителям иногда случалось совершать несправедливости, а потому, что восстановление греческой национальности чужеземцами заключало в самом себе противоречие; а теперь, когда в сущности уже было поздно, каждому стало понятно, что самое гнусное македонское управление было для Греции менее пагубно, чем свободная конституция, которая была результатом самых благородных намерений великодушных иноземцев. Что во всей Греции самые способные и самые честные люди стали во враждебное к Риму положение, было в порядке вещей; на стороне римлян были только продажные аристократы и некоторые из добросовестных людей, составлявших исключение тем, что не обманывали себя ни насчет тогдашнего положения нации, ни на счет ее будущности. Всех глубже почувствовал это Эвмен Пергамский, который был носителем идеи этой чужеземной свободы среди греков. Тщетно оказывал он подвластным ему городам любезности всякого рода, тщетно старался он снискать благосклонность общин и советов звонкими словами и еще лучше звенящим золотом; его подарки были отвергнуты, а в один прекрасный день были, по приговору совета, разбиты во всем Пелопоннесе все воздвигнутые в честь его статуи и сплавлены вылитые в честь его металлические доски (584) [170 г.]. Напротив того, имя Персея было у всех на устах; даже те греческие государства, которые подобно ахейскому прежде были самым решительным образом враждебны к Македонии, стали теперь обсуждать вопрос об отмене направленных против Македонии законов; даже находившаяся внутри пергамских владений Византия просила защиты от фракийцев и присылки гарнизона не у Эвмена, а у Персея, который и исполнил эту просьбу; Лампсак на Геллеспонте также примкнул к македонянину; даже могущественные и осмотрительные родосцы приказали своему великолепному военному флоту служить конвоем для сирийской невесты царя Персея во время ее морского переезда из Антиохии, потому что сирийские военные корабли не имели права показываться в Эгейском море; они были приняты с большим почетом и возвратились домой с щедрыми подарками, состоявшими преимущественно из корабельного леса; даже уполномоченные от азиатских городов, т. е. от подданных Эвмена, вели в Самофракии тайные переговоры с македонскими депутатами. Вышеупомянутая отправка родосских военных кораблей имела по меньшей мере внешний вид демонстрации; и уже настоящей демонстрацией было, когда царь Персей под предлогом религиозного торжества выставил в Дельфах напоказ эллинам и самого себя и всю свою армию. То, что царь старался найти для себя в этой национальной пропаганде опору для предстоявшей войны, было в порядке вещей. Но он дурно поступил, воспользовавшись страшной экономической разрухой Греции, для того, чтобы привязать к Македонии всех тех, кто желал преобразования имущественных отношений и отмены законов о долговых обязательствах. Трудно представить себе, до какой степени были в европейской Греции обременены долгами и общины, и частные лица за исключением Пелопоннеса, положение которого было в этом отношении более сносным; дело дошло до того, что один город нападал на другой и предавал его грабежу только для того, чтобы добыть денег; так например, афиняне разграбили Ороп, а у этолийцев, у перребов и у фессалийцев происходили настоящие сражения между богатыми и бедными. Само собой разумеется, что в этих случаях совершались страшные преступления; так, например, у этолийцев была обнародована всеобщая амнистия и было объявлено о восстановлении внутреннего спокойствия единственно с целью завлечь в эту западню эмигрантов и умертвить их. Римляне попытались взять на себя роль посредников, но их послы возвратились домой, не достигнув цели, и объявили, что обе партии одинаково негодны и что нет никакой возможности обуздать их взаимную вражду. В сущности могли бы помочь этому делу только полицейский офицер и палач; сентиментальный эллинизм, сначала возбуждавший смех, стал возбуждать ужас. Но царь Персей привлек на свою сторону эту партию, если она достойна такого названия, и привязал к себе тех людей, которым нечего было терять или которые по меньшей мере не могли опасаться утраты честного имени; он не только издал распоряжение в пользу обанкротившихся македонян, но кроме того приказал выставить в Лариссе, в Дельфах и в Делосе объявления, в которых приглашал возвратиться в Македонию всех греков, укрывавшихся от наказания за политические и за какие-либо другие преступления или от взыскания долгов, и обещал им восстановить их честь и возвратить им имущество. Нетрудно поверить как тому, что они явились на это приглашение, так и тому, что тлевший под пеплом огонь социальной революции вспыхнул тогда ярким пламенем во всей северной Греции и что местная национально-социальная партия обратилась к Персею с просьбой о помощи. Если эллинская национальность могла быть спасена только такими средствами, то при всем уважении к Софоклу и Фидию можно осмелиться задать себе вопрос: стоила ли эта цель такой цены?