Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 3 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А скандал едва не получился в правительстве по неожиданному поводу: кто поедет в Ставку? Давно намечалась такая поездка: уж Ставка ли была для правительства не самым главным местом во время ведения Великой войны? Для личного знакомства с ходом дел натурально было ехать премьер-министру, военному министру и министру иностранных дел, поскольку там состояли представители союзников. Чтобы решить острейшие проблемы снабжения армии продовольствием – неизбежно было ехать и Шингарёву. В таком составе и решили ехать, – но тут Некрасов стал резко настаивать, что эта поездка не может состояться без него, иначе он не гарантирует работы прифронтовых железных дорог. Чтобы не было скандала – князь ему уступил. Но тут заявил и Керенский, что ему абсолютно необходимо ехать в Ставку для личного знакомства с Алексеевым и всем штатом, для составления общей политической картины, – и уж кому-кому, но Керенскому Львов никак не мог отказать! Но – и не могло же всё правительство в полном составе ехать в Ставку! Так пришлось отказаться от поездки князю Львову самому. Странно будет выглядеть такая поездка без премьер-министра, но и неприлично же никому не остаться в Петрограде.
Сегодня, пока не разъехались, устроили два заседания правительства – ранневечернее и поздневечернее.
Ещё то огорчало князя, что заседаниями правительства иные министры стали манкировать: опаздывали или на самих заседаниях явно дремали, всю страсть приберегая к столкновениям на закрытых заседаниях, ночных. (А и закрытыми заседаниями не следовало злоупотреблять: уже раздавались упречные общественные голоса, что Временное правительство действует в обстановке тайны.)
И ещё одна особенность формальных заседаний: так много подсовывается бумаг с мелкими вопросами – что невольно их оглашаешь, и так мозги министров долго не доясняются до главных вопросов, хотя все понимают, что надо решать именно главные.
Сам же князь и вынужден начать заседание с вопроса о воздвижении в Петрограде памятника павшим в борьбе за свободу. (Хотят сделать выше Александрова столпа.) Постановили: немедленно объявить конкурс на памятник.
А Шингарёв, хотя необъятные вопросы налегали, не мог не объявить о пожертвованиях, поступивших через него, в том числе золотая цепочка, которая будет сдана в банк. (Его голос дрогнул, когда он сообщил об этой наивной жертве.)
Эта цепочка подала повод правительству учредить Фонд Национальной Обороны.
А Милюков возбудил вопрос о наградах по дипломатической службе, подписанных до дня революции: как будто нет оснований отменить их и не обнародовать? Зачем обижать ожидающих чиновников?
А может быть, правильнее награждать орденами только за боевые действия?
По министерству внутренних дел был вопрос: брать ли на себя утверждение выборных предводителей дворянства. Обсудив, решили: правительству – уклониться, предоставить предводителям выполнять обязанности, а там пусть разъяснится обстановка сама.
Ещё: приостановить всякое производство в чины по гражданскому ведомству. (До выяснения контуров нового строя.) Но этого – не следует обнародовать, лишь сообщить к руководству.
О процентной прибавке чинам почтово-телеграфного ведомства. Отпустить полмиллиона рублей.
Им же – на выдачу пасхальных подарков. Ещё полмиллиона.
Мануйлов: можно ли и всем министрам завести свои бюро для осведомления печати, как завёл Керенский?
Решили, что можно.
Управделами спрашивал: распечатывать ли все акты Временного правительства? А за счёт чего? Отпустить 100 тысяч.
Во всей этой мелкой череде первенствующе важно, как держит себя князь. Он-то не должен допустить скуку ни на лице, ни в голосе. Он-то должен с неизменной внимательной и свежей улыбкой осматривать и опрашивать желающих высказаться и видом своим передавать всем бодрость и надежду.
Прекратить празднование царских дней. Взамен того обсудить установление празднования событий государственного значения.
Ещё такой вопрос: петроградская городская дума, не получив разрешения занять Зимний дворец, теперь настаивает проводить свои общие заседания в Мариинском. Но хорошо ли их сюда пустить? – Нет, господа, тут от них жизни не будет. – Но в какой форме отказать, ведь неудобно?… Придумали: ведь тут ещё возобновит заседания Государственный Совет!
Доктора римского права Давида Давидовича Гримма по совместительству с товарищем министра просвещения желательно бы поставить также и комиссаром над Государственной Канцелярией. Назначить.
Иногда бывает на заседаниях и так, что уже, кажется, решённый и отодвинутый вопрос снова возвращается и врезается: вот, несколько дней назад, решено помиловать всех киргизов, замешанных в прошлогодних волнениях, и возместить им убытки. Теперь телеграмма туркестанского генерал-губернатора напоминала, что в тех волнениях понесли убытки также и русские. Как, и русские? Ну, так распространить.
Глубже в вечер и в ночь уже больше министров собралось, и внимание стягивается острее на вопросах главных.
Окончательно решено все удельные имущества признать национальной собственностью и не платить никаких компенсаций членам императорского дома.
Милюков докладывает исправленный манифест о независимости Польши. Не заметили, что ж он там исправил, – приняли. С плеч.
Ещё Милюков получает согласие правительства признать не подлежащими оглашению все сведения о конференции союзников в минувшем январе.
А теперь – вопрос… вопрос… К нему примерялись уже на закрытых заседаниях и в частных беседах, но его неизбежно внести в протокол, – о казённых окладах самих министров.
Не осталось дремоты, несмотря на поздний час. Все внимательны, но сдержанны.
Так как в частных беседах этот вопрос достаточно выяснен, и министр финансов подготовил все нужные справки, то теперь, мановением доброго князя, решение проходит вполне тактично: сперва утверждают товарищам министра – по 12 тысяч в год, а затем министрам, естественно, на ступеньку выше – по 15 тысяч плюс ещё по 4 тысячи квартирных, кто не занял казённых квартир.
А ещё вдобавок – издержки на представительство. У министра-председателя, военных дел и иностранных это составит ещё по 12 тысяч в год. И остальным – по 6 тысяч.
Всё так, возражений не последовало.
Только вот замечание, небольшое замечание. Его делает сам князь, понимая деликатность. Протоколы наших заседаний все публикуются наряду со всеми великодушными и даже великими актами нашего правительства.
– … но именно это постановление разумней было бы не публиковать во всеобщее сведение. Оно может быть криво истолковано, не к поре прийтись…
Благоразумно. И постановили так.
Миновали неловкость, помогая друг другу.
И так бы на светлой ноте могло кончиться заседание, если бы Набоков не достал из своей папки ещё новую бумагу и не объявил: что Исполнительный Комитет Петроградского Совета Рабочих Депутатов вторично настаивает ассигновать из государственного казначейства на организационно-политическую работу – 10 миллионов рублей!
Знал, помнил князь, – но всё равно забыл, и теперь изумился, как бомбой по груди рвануло.
И – все. Шатнулись даже.
Десять миллионов?… На политическую работу?
Вот это – новые отношения. Вот это – только начни платить.
Да нет, не в десяти миллионах дело, а дело в обиде: зачем же так нехорошо и так даже дерзко?
– Скажите, господа, а кто их вообще выбрал?
(А – нас?…)
Смолчали.
Значит, мало встречаемся. Мало в глаза друг другу смотрим. Упустил князь Георгий Евгеньевич.
И – что же делать? Начать давать? – невозможно.
– В наших с ними условиях насчёт выплаты денег – ничего не было, – твёрдо заявил Милюков.
По нему – хоть бы и отказать, не его будет отказ.
Но – как можно отказать?…
Но – как можно дать?…
Ай, какая неприятность, какая!…
И – Керенский в отъезде, нельзя с ним посоветоваться.
– Вот что… Вот что, господа… Давайте запишем: передать на добавочное заключение министру финансов… И так выиграем время.
Гладкое молодое лицо Терещенки сильно сморщилось.
*****КРОЙ ДА ПЕСНИ ПОЙ -
ШИТЬ СТАНЕШЬ, НАПЛАЧЕШЬСЯ*****630
Поездкою в корпуса Воротынцев убедился, что время утекает невозвратимо, всё разваливается от каждого упущенного дня.
И – что же намерен Лечицкий? Вот это хотел бы Воротынцев успеть узнать до его отъезда на Западный фронт!
Прошлой осенью в штабе Девятой при разборе одной операции Платон Алексеевич сказал: «Сражение потеряно только тогда, когда главный начальник придёт к этому убеждению. Не раньше.»
Но не застал Воротынцев в армейском штабе никакой суеты. Ни о каком отъезде генерала Лечицкого не говорилось. Странно.
Днём Воротынцев был у командующего с докладом о своей поездке. Тут-то он и надеялся обратиться с прямым вопросом. Но присутствовали другие, Лечицкий переходил к следующим делам. Не удалось.
