Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

В этот же день я с папой пилил дрова на козлах во дворе и все ему рассказал — как хоронили «ероев» и что я случайно увидел там Колю, Ваню и Стуконожку. Отец, не переставая пилить, совершенно спокойно сказал:

— Об этом никому говорить не надо, а то их могут убить.

А на другой день утром, после тщательного краткого инструктажа, я отправился в сторожку.

Отправлялся я в эту экспедицию с чувством глубокого понимания ответственности. Не так, как обычно. А обычно я иногда ходил в те места ловить певчих птиц. На этот раз в подпоротой подкладке моих на этот случай ветхих брюк была записка, в карманах — плоская банка какао «Эйнем», несколько плиток такого же шоколада, четыре пачки махорки. В руках у меня была двойная клетка с двумя зябликами и длинный шнур. Все это я доставил в сторожку после того, как некоторое время поколесил по кладбищенским дорогам и оградам. Ответную записку я таким же способом принес отцу. С тех пор я был несколько раз в сторожке и всегда с грузом, записками и… со своими птичками. Это было совершенно безопасно для бедно одетого мальчика, любителя половить зимних голодающих птичек. Не то что для моего отца, который, как бы ни одевался, но своей далеко не «пролетарской» физиономией всегда мог возбудить подозрение у шляющихся иногда без толку в тех районах красногвардейских патрулей. Время было окаянное.

На улице все меня знали как «охотника» и птицелова. В доме у нас всегда было несколько клеток с разными чижами, щеглами, дубоносами и разными другими птичками, которых я сам ловил, наученный этой премудрости дедушкой, на окраинах кладбищенских зарослей и Балабановской рощи.

Из женского персонала наших домов знали об этом только моя мама и бабушка. Много времени спустя я узнал, что других не посвящали, так как боялись, что начнут проведывать с благими намерениями и все испортят. Незадолго до 1 декабря я отнес уже «огневой» груз — 14 нагановских патронов в… своих кальсонах.

Красные и белые

1 декабря 1917 года. Ростов–на–Дону. Между Ростовом и Нахичеванью — так называемая степь, примерно в километр длины, от трамвайной остановки «Граница» до 1–й линии. В ширину она уходила от Большой Садовой к Нахичеванскому кладбищу и дальше — к Балабановской роще. На 1–й линии Нахичевани, фасадом в степь, стоял наш маленький домик. Дни стояли морозные. Город под снегом, который беспрерывно падал с низко нависших облаков то мелкими, то крупными хлопьями. То вдруг останавливался, и тогда опускался туман. Со стороны Ростова не было видно Нахичевани. Со стороны Нахичевани не было видно Ростова. Не было видно и огромного здания Управления Владикавказской железной дороги. Лишь высился перед нами в начале степи Софиевский храм — старый и новый, еще недостроенный.

Глухо отдавались, как сейчас слышу, хриплые, грубые голоса красногвардейцев, толпами идущих от Ростова через Нахичевань «бить кадетов», которые, оказывается, подошли от Новочеркасска к окраинам Нахичевани со стороны Аксая. Левый их фланг — по берегу Дона, правое крыло приблизилось где‑то в районе начала Балабановской рощи, и их «видимо–невидимо». Так примерно галдели до зубов вооруженные, вразношерст одетые «ерои за слободу», останавливающиеся «оправиться» у нашего углового забора. Были слышны выстрелы, более оживленные, чем раньше.

Наблюдая эту картину и все слыша из слухового окна чердака нашего дома, где уже давно была моя «штаб–квартира», я не мог понять, чего эта рвань так обозлилась на кадет и в такой массе идет их бить. И откуда взялось видимо–невидимо кадет — таких же мальчиков, как я, Петя, Коля, Ваня и другие. Тогда я не разбирался в конституциях и демократиях. Я понимал буквально и был уверен, что кадеты вот им покажут.

Все новые и новые толпы шли и шли мимо. На выходящих и просто смотревших в окна жителей орали: «Не выходи!», «Тикай внутро!», «Закрой окна!», «Стрелять будем!». И стреляли по стенам, по заборам, а то и по дверям. «Сарынь на кичку!..» Это были красные.

За несколько недель большевистской власти жители недавно свободной России быстро научились «дисциплине» повиновения грубой силе — и не выходили, и «внутро тикали», и окна закрывали. На улицах невооруженных мужчин почти не было, не было видно женщин, не было даже собак, так как они безжалостно расстреливались вооруженным «народом». Но в щели чуть приоткрытых дверей, из‑за гардин окон сотни глаз наблюдали движения буйной «рати».

Примерно в полдень раздались артиллерийские выстрелы, и над нашим домом, мягко шурша, понеслись снаряды в направлении Балабановской рощи. Стреляла «Колхида» по наступающим «кадетам». Со стороны Кизитеринки была отчетливо слышна стрельба, все учащающаяся. Треск винтовочной стрельбы перемежался с длинными и короткими очередями пулеметного огня. В домах прятали, сжигали все, что могло послужить причиной зверств буйной, пьяной, вооруженной до зубов толпы красных, мотающихся по городу на грузовиках, двуколках и далее на извозчичьих экипажах, орущих, ругающихся и без всякой причины стреляющих во все стороны.

К вечеру не миновала беда и нашего дома. На улице остановилась конная батарея. По виду — все бывшие фронтовики–солдаты. Потолкавшись по соседним домам и на дворе гужевого транспорта, где была кузня, один батареец с решительным видом подошел к парадному крыльцу нашего дома и стал кнутовищем бить в дверь. Дверь открыли (что было делать?).

Солдат вошел через коридор прямо в гостиную и сразу оробел, увидав детей, четырех довольно хорошеньких барышень, родителей моих, моей мамы. Потоптался, посмотрел на свои грязные сапоги и, обведя всех недоуменным и совсем не злым взглядом, как‑то просто спросил:

— Что, кадетов ждете?

Никто ничего ему не ответил, и только Аничка Чубарина, подруга моей молоденькой тети, смело и звонко сказала:

— Никого мы не ждем, а вот чего вы пришли с кнутом детей пугать? Мы мирные жители, вы себе можете воевать, а людей трогать не надо. Вот вы уходите и уходите.

Последнее было лишнее. Солдат рассердился:

— Мы не уходим, а меняем позицию.

Но тут вмешалась бабушка. Подошла к нему и так мило проговорила:

— Ну что вы, солдатик, сердитесь? Христос с вами. Может, хотите чайку попить? Тоже ведь и вам не легко, может, мать‑то ждет где‑нибудь, а вы вот горе мыкаете где‑то далеко от родного дома.

Солдат стал пятиться к двери и как‑то обиженно сказал:

— Ничего мне от вас не надо, а с кнутом пришел, потому я ездовой.

Повернулся и вышел на улицу. И вовремя. Батарея уже двинулась и скоро исчезла в сумерках степи в направлении Ростова.

В доме почувствовалось приподнятое настроение. Уходят! Перед бабушкиным киотом затеплилась лампада.