Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Длинный коридор землянки был обшит новенькой фанерой, приятно пахнувшей сосновым лесом. Здесь горел электрический свет, и были двери в обе стороны. Прибыли летчики и другого полка, и мы все, девять человек, разместились в одной из комнат. Ясно было, судя по комфорту и электрическому освещению, что мы находимся на командном пункте штаба Сталинградского фронта. Время перевалило за полночь, и минут через двадцать двери нашей комнаты отворились, и вошли два человека: оба одинаково невысокие и полные, один во френче «сталинке», а другой в военной форме, лысая голова последнего отражала электрический свет и сверкала как бильярдный шар. Это был член Военного Совета Сталинградского фронта Н. С. Хрущев, ставший затем популярным в народе под именем «Никита», обладатель головы — сверкающего бильярдного шара, и скушанный им позже соперник, а тогда секретарь ЦК ВКП (б) Г. М. Маленков — Георгий Максимилианович. Наши высшие руководители находились в хорошем настроении, по-моему, после ужина с водочкой, и расспрашивали, как мы воюем. Собственно, можно было не просто расспрашивать, а подъехать на аэродром и посмотреть, но подобные штучки давно уже не были в традициях советского руководства. Сам Еся Сталин, за всю войну только один раз соизволил подъехать за несколько километров к линии фронта в районе Смоленска и глубокомысленно посмотреть на сполохи артиллерийской стрельбы. Зато вдохновлять был мастер. Что мы могли ответить вождям? Воюем. Потом Маленков спросил, как нас кормят. И здесь исстрадавшаяся по «бульбе» душа белоруса Тимофея Лобка не выдержала. Он с обидой сказал, что нас буквально задавили пшенной и перловой кашей, а картошечки и в глаза не видим. Где уж здесь быть высокому боевому духу. Маленков улыбнулся и сказал, что будет нам картошечка, мороз мешает пока доставить ее на фронт — она лежит в трюмах барж, вмерзших во льдах возле Камышина. Но он, Маленков, уже позвонил секретарю обкома партии в Куйбышеве, и тот найдет способ подвезти ее к Сталинграду. И действительно, скоро нам стали давать хороший гуляш, гарниром к которому служила, о чудо, настоящая, а не мороженая, как раньше, картошка. Еще Маленков вроде бы нас немножко журил: часто наблюдаю воздушные бои над Сталинградом, но больше падают наши самолеты, охваченные пламенем. Почему так? Здесь уже все летчики заговорили, перебивая друг друга — Маленков будто кровоточащей раны коснулся.

Пилоты объясняли «вождю», что давно было всем известно: немецкий алюминиевый истребитель летает на сто километров быстрее, чем наш «ЯК-1». А нам даже пикировать нельзя больше, чем на скорости пятьсот километров в час, иначе отсос воздуха с верхней части плоскости сдирает с нее обшивку и самолет разваливается, «раздеваясь» клочьями. Мне дважды приходилось наблюдать подобное в воздушных боях: один раз под Сталинградом, другой раз под Ростовом. Наши ребята, стремясь показать «Мессерам» кузькину мать, увлеклись и просто забыли о возможностях наших «гробов». Оба летчика погибли. Особенно трагически выглядело это в Ростове: наш «ЯК-1» подбил «Мессера» на высоте трех тысяч метров и, увлекшись, кинулся догонять немецкую машину на пикировании. «Мессер» уходил на бреющий полет на скорости 700–800 километров. Скоростная алюминиевая машина, проносясь мимо нас, выла и свистела как снаряд, а «ЯК-1» нашего парня принялся разваливаться прямо в воздухе: сначала лохмотьями, а потом и частями. Пилот всего на полсекунды опоздал катапультироваться, парашют не успел раскрыться и он ударился о пятиэтажку общежития завода «Ростсельмаш». Сюда же упали обломки самолета. А Маленков спрашивает, будто в первый раз об этом слышит. Он благостно поулыбался и туманно пообещал, что будут вам самолеты с большей скоростью, меры принимаем. Ждать этих мер пришлось до самого конца войны. Как обычно, все у нас произошло не вовремя. Впрочем, что вождям, они даже близко боялись подойти к аэродрому, головы клали молодые пилоты.

Прощаясь с нами, уже ближе к утру нового дня, Маленков, которому, очевидно, чем-то понравился Тимофей Лобок, именно ему сказал: «Вы, товарищи летчики — наша гордость». На следующий день Тимофей Лобок, придя после полетов к себе на квартиру, разделся до трусов и, стоя среди комнаты, худой и костлявый, со своим лицом Гитлера, тонкими худыми ногами и впалой грудью, хлопая себя ладонью принялся заявлять: «Я гордость ваша. Ну, как вы не понимаете, что я ваша гордость. Я гордость советской авиации и всей Сталинградской битвы». Потом он опустил чуб на глаза, взял кусочек черной расчески под нос, вылупил глаза и принялся танцевать по комнате, выбрасывая правую руку в нацистском приветствии, крича: то «Хайль!», то «Я гордость ваша!» Тимоха Лобок, прирожденный комический актер, валяя дурака, видимо, сам не понимал, как близок он был от истины. Я всегда гнал от себя мысль о том, как похожи фразеология и лозунги двух режимов — нашего коммунистического и нацистского. Ведь идея тотальной войны, это лишь перефразированный призыв: «Все для фронта, все для победы». Маленков с Хрущевым очень походили на каких-нибудь немецких гауляйтеров, по ту сторону фронта.

А Хрущев во время этой встречи вел себя как радушный хозяин, принимавший дорогого и высокого, но в то же время и равного ему по силе и влиянию, а главное, в глазах Сталина, гостя. «Никита», конечно же, не забывал подчеркнуть, что именно благодаря его влиянию и неустанному вниманию Сталинград еще держится. Известный заскок всех наших партийных бонз, на уровне умопомешательства, о чем народ неплохо сказал: «Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это» или «Партия нас учит, что газы при нагревании расширяются».

Вечером ребята крепко выпили по поводу встречи с таким высоким начальством — водку накопили за те дни, когда мы не летали из-за плохой погоды, но отмечали дни, как летные. На протяжении всего первого периода войны я носил в своем комиссарском «пистончике» — маленьком карманчике у пояса брюк, гербовую полковую печать. Именно я ставил ее на все приказы, подготовленные штабом и подписанные командиром, и на ведомость для выдачи водки летчикам. Должен сказать, что я терпеть не мог пьяного бормотания, прекрасно знал, сколько пилотов уже угробилось из за веселящего напитка и, несмотря на все свои прекрасные отношения с командирами, наотрез отказывался выдавать летную норму в нелетные дни — печать-то была у меня. Так что для меня самым заметным изменением при превращении из комиссара в замполита стала передача гербовой полковой печати начальнику штаба, после чего количество подвыпивших ребят резко выросло. Пили и в летные дни, и в нелетные, дернули и в тот вечер — после встречи с высоким начальством.

А тем временем на наш аэродром посыпались листовки, в которых немцы сообщали: окружение — это все ерунда, скоро немцы вскроют Сталинградский котел снаружи и изнутри и начнут громить нас, как и прежде. Лучший выход, переходить на сторону победоносной Германской армии. Морозы все крепчали, а немцы заканчивали сосредоточение сил для контрудара и деблокирования окруженной группировки. Наши войска громили восьмую итальянскую армию и третью армию румын в районе среднего течения Дона и, отодвинув внешнее кольцо окружения в район Тормосино, к новому году справились с итальянцами и румынами, но после них натолкнулись на сильную немецкую оборону, за которой концентрировалась одна из ударных группировок для деблокады, и остановились. Потом Тормосинскую группировку загонят в Сталинградский котел. А на нашем направлении фронта была сильная котельниковская группировка немцев. Против нее с 24-го декабря наши 51 и 2-я гвардейская армии проводили успешную операцию на уничтожение. В эти дни мы вели напряженную воздушную работу — по три-четыре боевых вылета всем полком для оказания поддержки наступающим частям. Тем временем приближался Новый Год. Его встречу я хорошо запомнил. В Верхней Ахтубе в домике, где мы жили — командир, замполит и начальник штаба, в одной из комнат, заботливо протопленной нашей хозяйкой — бабушкой-старушкой, собрались Залесский, Соин и я. На тарелке было лакомство: порезанная селедка, прикрытая кольцами лука, ординарец принес из летной столовой наш ужин — гуляш с гречневой кашей и, конечно же, стоял литр сэкономленной нами водки. Большим лакомством был килограмм «подушечек» для чая, купленных в полевом военторге, которым заведовал Моисей Маркович Молдавский, мой знакомый еще по Киеву. Настроение было неплохим — похоже было, что немцу теперь уже не сломать нам шею. Без пяти двенадцать 31-го декабря 1942 года подняли по стакану и ждали приветствия из Москвы — на улицах села хрипел старенький громкоговоритель, орущий довольно исправно. Однако слова приветствия, которые произносил Калинин, покрылись артиллерийским ревом всего Сталинградского фронта. После боя курантов — началось. Мы вышли на улицу. Зрелище было грандиозным. Сплошная стена нашего огня обозначила весь периметр немецких позиций. Били десять тысяч орудий, не давая немцам, сгрудившимся в подвалах, землянках и окопах возле крошечных елочек и перекусывающих, чем бог послал, встретить Новый Год. Ровно десять минут земля тяжко содрогалась от рева артиллерийского урагана, бушевавшего на наших глазах за Волгой. Потом все смолкло. И грозное молчание это, как будто лучше всякой стрельбы, показывало нам наши перспективы — год будет не из спокойных, и пройдет под яростную музыку разрывов и человеческой смерти.