Redrum 2016 - Александр Александрович Матюхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По сути, данное понимание «вирда» можно свести к новой школе фантастической литературы, включающей в себя хоррор, мистику, фэнтези именно в нашем современном понимании, в отличие от литературы более ранней. И, что самое интересное, эта ветвь литературы подозрительно граничит с литературой «палповой» — кроме ее «условно-реалистического» крыла. Да и то здесь провести границу не всегда легко: к примеру, такая «классика палпа», как романы о Фантомасе — технически относится к реалистической литературе, но было в этих триллерах нечто такое, в чем даже сюрреалисты обнаружили «родное и близкое». И чем это, спрашивается, не вирд?
Впрочем, при небольшом размышлении и на этот вопрос не сложно ответить: Фантомас, какими бы сюрреалистическими не были его жестокость и изворотливость — все-таки вполне земной преступник, которого изловить и покарать потенциально можно. А вот с Ктулху и прочими Ньярлатхотепами такой фокус не возможен, во всяком случае, по мнению Лавкрафта.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
ВСЕ СТРАНЬШЕ И СТРАНЬШЕ…
В наше время в западной, англоязычной литературе появились так называемые «новые странные» — включая вышеупомянутого Чайну Мьевиля, например. Дать определение своему течению затрудняются даже они сами, хотя и упоминают влияние Лавкрафта, а также «желание отойти от клише фантастического жанра, совместить фэнтези и фантастику» и тому подобные, довольно расплывчатые заявления.
Чтобы уловить суть этого явления, неплохо бы чуть-чуть вернуться к истории фантастики — ну, или хоррора — в данном случае, разница не принципиальна. Обе эти ветви литературы — по сути, «гетто», к обитателям которого принято относиться свысока. В том же хорроре есть Стивен Кинг, которого «за выслугу лет», астрономические тиражи и несколько условно реалистических книг, все-таки, принято считать «почти настоящим писателем»; Дин Кунц, который ведет себя настолько примерно, что его, опять-таки, могут рассматривать как часть мейнстирима, пусть и невысокого пошиба… И… И… И… И все. Уже Клайв Баркер — это немного слишком, а уж от упоминаний Лаймона или, не к ночи будь помянут, Эдварда Ли, сторонники «большой литературы», полагаю, будут падать в коллективные обмороки и требовать мыть руки с мылом после каждого прикосновения к обложке их книг. Но…
Есть лазейка для писателей, которые хотят таки быть допущены в приличное общество — называется она «постмодернизм». Игрушка эта уже слегка поднадоела и вышла из моды, но, в общем-то, до сих пор действует. Фантастика и хоррор остаются низким жанром, но мы их и не пишем, ага. У нас — «экспериментальная литература», высокое искусство. Самое забавное, что иногда это и впрямь не фантастика и не ужасы, а нечто иное: фантдопущения не работают, страшными книги не назовешь. Уж насколько это искусство высоко — ну, это разговор отдельный и сложный.
Словом, «новые странные» — это попытка выделиться и даже хоть как-то быть допущенными в мейнстрим, хоть в прихожую… Только чтобы не считаться больше авторами «низкой литературы». Отсюда и гипертрофированная «литературность» их творений: посмотрите, как еще я умею, какой у меня стиль — ну разве это просто «чтиво»?
Самое главное свойство подобной литературы — устаревать со страшной силой. Лавкрафт был не особенно популярен при жизни, хотя в журналах его публиковали стабильно, но позднее его популярность только росла. Будут ли через сто лет читать того же Мьевиля, будет ли он производить то же впечатление? Почему-то я сомневаюсь. Писатели, которые чересчур увлекаются формой, забывают одну простую вещь: все, кроме критиков, берутся за чтение книги не ради того КАК, а ради того ЧТО было рассказано. Нас прежде всего влечет хорошая история, а не завитушки вокруг нет. Тот же Лавкрафт писал несколько «устаревшим», но довольно простым языком — и, тем не менее, передать его стиль во всей полноте, на моей памяти, не удавалось еще ни одному русскому переводчику. А мороз по коже продирает нешуточный…
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
НА ЯЗЫКЕ РОДНЫХ ОСИН…
Прежде чем говорить о русской литературе, вернемся к истокам «вирда»: итак, Лавкрафт, «странность» которого заключалась в том, что человек внезапно обнаруживал себя наедине с космическими силами — в лучшем случае, равнодушными, но чаще — агрессивными. Другим полюсом того же явления была палповая фантастика того же Гамильтона и Меррита — на первый взгляд, полюсы никак между собой не связаны, но… Вспомните книги Лавкрафта и мысленно сравните с «Гори, ведьма, гори» («Дьявольские куклы мадам Мэндиллип» Абрахама Меррита) — и вы почувствуете сходство. А «Семь шагов к Сатане», с другой стороны, уже ближе к авантюрным произведениям Гамильтона (или «Фантомасу», если на то пошло) — что и делает Меррита идеальным «связующим звеном».
А теперь вспомним классику, хотя бы самую очевидную. Можно ли назвать «вирдом» того же Гоголя? На мой взгляд, нет — временами он подходит к самой грани явления, но не переходит ее. В его мистических произведениях слишком силен иронический элемент: в «Сорочинской ярмарке» вся мистика оказывается «поддельной», почти как у мадам Рэдклифф. Под определенным углом зрения, вполне «лавкрафтовской» вещью оказывается «Вий»: да, после кульминации в церкви следует «комическая разрядка» со знаменитым обсуждением ведьм и их хвостов, на которые стоит плюнуть. Но… на секунду сместите читательскую оптику и поймите, что этот беззаботный смех — единственное, что отделяет героев от космического ужаса Вия, который реально существует в рамках повести. Вот это состояние уже вполне попахивает ГФЛ, хотя я и не уверен, что Гоголь собирался именно так ставить вопрос.
В каком-то смысле продолжателем дела Гоголя выступает Булгаков: если мысленно удалить из «Мастера и Маргариты» линию Иешуа, то получается произведение, пограничное с «вирдом», каким его и представлял Лавкрафт: в Москву явились силы поистине космического масштаба и затеяли жуткие, смертоносные игры с горожанами. Но, как это раньше и делал Гоголь, Булгаков придает своей чертовщине двусмысленности, балансируя на грани между «было или не было», намекая на то, что может, и ну его — просто морок, обычные, просто очень хорошие гипнотизеры.
Если уж говорить о странном, то вспоминаются вещи типа «Превращение голов в книги и книг в головы» Осипа Сенковского: жутковатая и очень необычная, по началу, вещь. Но, примерно к середине рассказа, читатель соображает, что все странности этого произведения — не более чем затянутая метафора «литературного процесса». Более того, на взгляд неспециалиста, рассказ в целом изрядно смахивает на сведение неких литературных счетов. Это не просто «не вирд» — это его полная противоположность, низведение «космического ужаса» до жалкого иносказания. Хуже может быть только сюжетный ход типа «и тут она проснулась»
