Ваш номер — тринадцатый - Евгений Соломенко

Зорин искренне поклонялся кораблям, считал их прекраснейшим творением человеческого духа. Такое восторженное, почти религиозное преклонение сидело в нем еще с самых сопливых лет. И имело сугубо личную подоплеку.

Своего отца Зорин не знал. Однажды в третьем классе второгодник Витька Иванилов позвал Дениса:

— Ну-ка ты, выблядок, подь сюда!

Денис Зорин уже понимал, что такое выблядок. И потому бросился с кулаками на обидчика. Но Иванилов был старше и сильней. Одной левой он отбросил от себя щупленького недомерка, и тот на глазах у всего класса гулко распластался на полу.

Вечером того же дня, пылая щеками и пряча глаза в сторону, он спросил:

— Ма, а где мой папка?

Та вздрогнула, как-то испуганно глянула на сына, а потом прижала к себе и рассказала, что папка его был крупным и очень засекреченным ученым, лауреатом и орденоносцем, который создавал самые передовые корабли для советского военного флота и сам проводил их испытания.

— И вот с одного такого испытания он не вернулся, — закончила мать свою немудрящую повесть. — Потонул его линкор, а вместе с ним — и твой папка.

— Потонул? — переспросил потрясенный пацан. — Выходит, наш папка сделал плохой линкор?

— Нет, линкор был на славу, — утешила мать. — Это враги диверсию устроили. Чтобы и корабль наш, самый передовой в мире, уничтожить, и такого крупного ученого убить.

Маленький Денис свято уверовал в эту детективную историю. А в глубине души надеялся: не утонул батя! Спасся он, на каких-нибудь плавучих обломках добрался до ближнего острова и живет там, как Робинзон Крузо. Живет и мастерит из тамошних деревьев новое судно. И в одно прекрасное утро, бородатый и загорелый, на своей самодельной шхуне причалит к ленинградскому пирсу. И прямо с пирса придет к Денису в школу. А Денис на глазах у всего класса подойдет к дураку и двоечнику Витьке Иванилову, изо всей силы врежет ему в ухо и скажет:

— Сам ты — выблядок! Вот мой папка!

Потом он перестал ждать отца. Но себе поклялся: вырасту — и тоже буду строить лучшие в мире корабли!

А годы спустя, когда Зорин уже и впрямь конструировал свои субмарины, к нему неожиданно заявился гость — какой-то там троюродный дядя Гриша, прикативший из солнечного Бердянска. Свалившийся на голову родственничек самым первым делом затарился бронебойным портвейном «Солнцедар», тут же, не делая пауз, упился в полную сиську и с тех пор уже «не просыхал». На четвертый день своего культурного посещения Северной Пальмиры бердянский пришелец и выдал Зорину нехитрую семейную тайну:

— Папаша твой счетоводом был. На счетах, будем говорить, щелкал: дебит, кредит и ажур. А для полного ажура еще и Клавке, мамаше твоей, брюхо нащелкал. Вот она пока тебя в своем-то нутре таскала, он, будем говорить, и сделал ноги: смылся к родной сеструхе в город Минск — орденоносную столицу героической Белорусской ССР. И от всяких алиментов отрекся: никакой, мол, Клавдии Зориной ведать не ведаю! Вот такой, будем говорить, у него дебит с кредитом получился!

Дядька прервался, хряпнул полстакана портвешку и, презрев закуску, продолжил:

— Только в Минске он недолго счетоводничал. Нагрянули ревизоры, всякие там КРУ да ОБХСС, и споймали его на каких-то там шахер-махерах. И пошел наш счетовод лес таежный валить не то под Интой, не то под Ухтой. В бассейне, будем говорить, северной реки Печоры…

Назавтра же утром Зорин сгреб еще непохмеленного дядьку, отвез на вокзал и запихнул в плацкартный вагон. Шмякнул на столик фугасную бутыль «Солнцедара» и, пожелав упиться до белой горячки, навсегда выслал семейного Нестора-летописца из своей жизни.

Впрочем, к тому времени легенда об отце-судостроителе уже потускнела и не играла существенной роли: Зорин и без того был преданнейшим жрецом всего морского и корабельного.

— На деревянных кораблях плавали железные люди! — любил он повторять услышанную где-то сентенцию, ощущая свою полнейшую причастность ко всем парусникам, океанам и портовым кабакам планеты. А осерчав на кого-то, грозно бурчал:

— Ну, чмошник, берегись! Повешу на верхнем форбрамселе!

«Брамсели» и «трюмсели» то и дело слетали с его уст, за что Зорин в конце концов заработал прозвище «Шкипер», коим гордился, как орденом.

Однажды, прилично надравшись в гостях, он уединился на кухне с хозяйской таксой Кучумаем и битый час читал ей лекцию о систематике парусов.

— …А помимо верхних, задних и косых есть еще, Кучумаюшко, и летучие паруса, — втолковывал Зорин затихшей псине. — Это лисели, бом-брамсели, трюмсели и все косые верхние паруса, которые поднимаются между мачтами и не составляют постоянной парусности судов. Реи этих парусов, понимаешь ли, Кучумай, не имеют ни бейфутов, придерживающих их у мачт, ни брасов и топенантов. Так же, как косые не имеют лееров и штагов.

Кучумай преданно смотрел на своего просветителя…

Вообще-то Зорин выглядел не по возрасту молодо. Длинный и худощавый, немного сутулый, он напоминал нескладного мальчишку. Мальчишечьими были серые глаза и улыбка. Молодости прибавляла и неизменно короткая стрижка с постоянно торчащим на темечке петушиным хохолком, умять, прилизать который оказывалось ну никак невозможно.

Сейчас этот мальчишка, минуя стадию зрелости, все больше превращался в старичка, согбенного под гнетом иссушающих житейских проблем. И от былой Зоринской фанаберии не осталось даже следа. Хотя бы авансец урвать у нищей своей конторы!

Глава третья

Ваш номер — тринадцатый!

День на работе пролетел в беспокойных гаданиях относительно загадочного приглашения на спектакль.

— «Утренняя звезда», антреприза, имеет честь… Полная хреновина! — ворчал растревоженный Зорин. — Хреновина и бред собачий!

Еще лет десять назад он и голову ломать бы не стал: «Понятное дело — враги вербуют!» Сегодня этот вариант не проходил. Кого здесь вербовать, чего вызнавать?..

Что же остается? Шутка, розыгрыш друзей? Опять не сходится: «Друзья у тебя, Зорин, такие же нищие чмошники, как и ты. С какой такой радости и на какие шиши станут они заказывать фирменные конверты с золотым тиснением, да еще раскошеливаться на дорогущий билет в театр?!»

В общем, напрашивался все тот же фундаментальный вывод: хреновина и бред собачий.

Так и не найдя ответа, Зорин решил рискнуть: будь что будет! И после работы двинул в Большой драматический. Заезжать домой не потребовалось: единственный костюм (рабочий, он же — выходной) был на нем.

Прежде чем покинуть стены «Аметиста», Зорин позвонил жене — предупредить, что вернется поздно.

— Согласно закону Авогадро! — присовокупил он шутливым тоном любимую присказку. Шутка осталась не принятой: на том конце провода повисло гробовое молчание.

Впрочем, операция «Театр» на первых же шагах разочаровала Зорина самым категорическим образом. Никто не пытался его перехватить и завербовать, до Большого драматического он добрался вполне благополучно.

Громкие имена столичных звезд, занятых в антрепризе, вызвали немалый ажиотаж. Дыша дорогущими парфюмами и разноголосо вереща мобильниками, к БДТ деловито слетался финансовый, чиновный и прочий бомонд, считавший долгом отметиться на престижной тусовке. В этом ослепительном окружении старший инженер Денис Викторович Зорин ощущал себя осколком кирпича, по нечаянности оправленным в шикарный платиновый перстень.

Конфузясь, он протянул гардеробщице свой обшарпанный макинтош (крик моды 70-х годов, бессмертное творение фабрики имени Володарского):

— Извините, у меня тут вешалочка оборвалась…

Миниатюрная седенькая гардеробщица, вопреки ожиданиям, не стала браниться. Совсем наоборот — принимая морщинистой лапкой замызганное чудо питерского швейпрома, улыбнулась ласково:

— Ну что вы, mon chere[1]! Право же, не беспокойтесь, je vous en prie[2]!

И, протянув ему жестяную бирку, доверительно, как о чем-то крайне существенном, сообщила:

— Ваш номер — тринадцатый. Bon chance![3]

Изысканная распорядительница номерков и перламутровых театральных биноклей словно бы посвятила его в кавалеры строжайше засекреченного Ордена тамплиеров. Зорин невольно оглядел выданную ему бирку: может, и впрямь какая-то особенная?

Бирка оказалась самой прозаической: полустершаяся уже цифра «13» да две неглубокие царапины крест-накрест. Ну а в остальном — номерок как номерок, ничего особенного. Но ласковая жрица театральной вешалки взирала на него с непонятным энтузиазмом, гордостью и каким-то даже благоговением. От нее веяло муаровыми ламбрекенами, Парижем эпохи первых фиакров и ностальгической фиалкой, засушенной между страницами стихотворного томика Альфреда де Мюссе. Зорин и окрестил ее мысленно «Фиалкой Монмартра».