Избранное - Дмитрий Борисович Кедрин

—

Дурная весть была в повестке той!

В ней говорилось, что в снегах горбатых,

Зарыт в могилу братскую, лежит

Германцами убитый на Карпатах

Твой работящий пожилой мужик.

А время было трудное!.. Бывало,

Стирала ты при свете ночника

И, что могла, для сына отрывала

От своего убогого пайка.

Всем волновалась: ртом полуоткрытым,

Горячим лбом, испариной во сне.

А он хворал краснухой, дифтеритом

С другими малышами наравне.

Порою из рогатки бил окошки,

И люди говорили: — Ох, бедов!

Порою с ходу прыгал на подножки

Мимо идущих скорых поездов…

Мальчишка вырос шустрый, словно чижик,

Он в школу не ходил, а нёсся вскачь.

Ах, эта радость первых детских книжек

И горечь первых школьных неудач!

А жизнь вперед катилась час за часом.

И вот однажды, раннею весной,

Ломающимся юношеским басом

Заговорил парнишка озорной.

И всё былое горе малой тучкой

Представилось тебе, когда сынок

Принес, богатый первою получкой,

Тебе в подарок кубовый платок.

Ты стала дряхлая, совсем седая…

Тогда ухватами в твоей избе

Загрохала невестка молодая.

Вот и нашлась помощница тебе!

А в уши всё нашептывает кто-то,

Что краток день счастливой тишины:

Есть материнства женская работа

И есть мужской тяжелый труд войны.

Недаром сердце ныло, беспокоясь:

Она пришла, военная страда.

Сынка призвали. Дымный красный поезд

Увез его неведомо куда.

В тот день в прощальной суете вокзала,

Простоволоса и, как мел, бела,

Твоя сноха всплакнула и сказала,

Что от него под сердцем понесла.

А ты, очки связав суровой ниткой,

Гадала: мертвый он или живой?

И подолгу сидела над открыткой

С неясным штампом почты полевой.

Но сын умолк. Он в воду канул будто!

Что говорить! Беда приходит вдруг.

Какой фашист перечеркнул в минуту

Все двадцать лет твоих надежд и мук?

Твой мертвый сын лежит в могиле братской,

Весной ковыль начнет над ним расти.

И внятный голос с хрипотцой солдатской

Меня ночами просит: — Отомсти!

За то, что в землю ржавою лопатой

Зарыта юность жаркая моя,

За старика, что умер на Карпатах

От той же самой пули, что и я,

За мать, что двадцать лет, себе на горе,

Промаялась бесплодной маятой,

За будущего мальчика, что вскоре

На белый свет родится сиротой!

Ей будет нелегко его баюкать:

Она одна. Нет мужа. Сына нет…

Разбойники! Они убьют и внука —

Не через год, так через двадцать лет!..

И все орудья фронта, каждый воин,

Все бессемеры тыла, как один,

Солдату отвечают: — Будь спокоен!

Мы отомстим! Он будет жить, твой сын!

Он будет жить! В его могучем теле

Безоблачно продлится жизнь твоя.

Ты пал, чтоб матери не сиротели

И в землю не ложились сыновья!

1943—1944

«Ты говоришь, что наш огонь погас…»

Ты говоришь, что наш огонь погас,

Твердишь, что мы состарились с тобою,

Взгляни ж, как блещет небо голубое!

А ведь оно куда старее нас…

1944

Кровь

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

Он промолвил ей, кусая губы:

— Любый я тебе или не любый?

Прогулял я трубку-носогрейку,

Проиграл я бритву-самобрейку!

Что ж! В корчме поставлю шапку на́ кон

И в леса подамся к гайдамакам!

— Уходи, мужик, — сказала Ганна, —

Я кохаю не тебя, а пана.

И шепнула, сладко улыбаясь:

— Кровь у пана в жилах голубая!

Два денька гулял казак. На третий

У криницы ночью пана встретил,

И широкий нож по рукоятку

Засадил он пану под лопатку.

Белый цвет вишневый отряхая,

Стал Петро перед плетнем коханой.

А у Ганны взор слеза туманит,

Ганна руки тонкие ломает.

— Ты скажи, казак, — пытает Ганна, —

Не встречал ли ты дорогой пана?

Острый нож в чехле кавказском светел.

Отвечает ей казак: — Не встретил!

Нож остер, как горькая обида,

Отвечает ей казак: — Не видел.

Рукоятка у ножа резная.

Отвечает ей казак: — Не знаю!..

Только ты пустое толковала,

Будто кровь у пана голубая!

1936

Зимнее

Экой снег какой глубокий!

Лошадь дышит горячо!

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Пруд окован крепкой бронью,

И уходят от воды

Вправо — крестики вороньи,

Влево — заячьи следы.

Гнется кустик на опушке,

Блещут звезды, мерзнет лес.

Тут снимал перчатки Пушкин

И усы крутил Дантес.

Раздается на полянке

Волчьих свадеб дальний вой.

Мы летим в ковровых санках

По дороге столбовой.

Ускакали с черноокой

И — одни. Чего ж еще?

Светит месяц одинокий

Через левое плечо.

Неужели на гулянку

С колокольцем под дугой

Понесется в тех же санках

Завтра кто-нибудь другой?

И усы ладонью тронет,

И увидит у воды

Те же крестики вороньи,

Те же заячьи следы?

На березах грачьи гнезда,

Да сорочьи терема?..

Те же волки, те же звезды,

Та же русская зима!

На погост он ме́льком глянет,

Где ограды да кусты.

Мельком глянет,

Нас помянет:

Жили-были я да ты!..

И прижмется к черноокой,

И задышит горячо.

Глянет месяц одинокий

Через левое плечо.

1938

II

Зодчие

Как побил государь

Золотую Орду под Казанью,

Указал на подворье свое

Приходить мастерам.

И велел благодетель,

Гласит летописца сказанье,

В память оной победы

Да выстроят каменный храм.

И к нему привели

Флорентийцев,

И немцев,

И прочих

Иноземных мужей,

Пивших чару вина в один дых.

И пришли к нему двое

Безвестных владимирских зодчих,

Двое русских строителей,

Статных,

Босых,

Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце,

Был дух ве́льми спертый.

Изразцовая печка.

Божница.

Угар и жара.

И в посконных рубахах

Пред Иоанном Четвертым,

Крепко за руки взявшись,

Стояли сии мастера.

— Смерды!

Можете ль церкву сложить

Иноземных пригожей,

Чтоб была благолепней

Заморских церквей, говорю?

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

— Можем!

Прикажи, государь! —

И ударились в ноги царю.

Государь приказал.

И в субботу на вербной неделе,

Покрестясь на восход,

Ремешками схватив волоса,

Государевы зодчие

Фартуки наспех надели,

На широких плечах

Кирпичи понесли на леса.

Мастера выплетали

Узоры из каменных кружев,

Выводили столбы

И, работой своею горды,

Купол золотом жгли,

Кровли крыли лазурью снаружи

И в свинцовые рамы

Вставляли чешуйки слюды.