Железный шип - Кэтлин Киттредж

— Дай-ка я поцелую тебя на прощанье, — прошептала мама, словно это должно было остаться нашим секретом, и притиснула меня к себе, крикнув: — Видите, доктор? Материнская любовь, ничего больше!

С громким смехом, больше похожим на карканье, — будто материнство уже само по себе ужасно забавная штука — она отпрянула от меня и снова присела к окну, наблюдая, как закат сменяется бледными сумерками. Не в силах выдержать еще хоть секунду, я повернулась и вышла.

— Меня очень беспокоит состояние вашей матушки. — Доктор Портный проводил меня до выхода из отделения, и по его знаку гороподобный санитар сдвинул решетчатую дверь. — Бред приобретает все более выраженную форму. Боюсь, если так будет продолжаться, придется перевести ее в палату особого режима. Мы не можем допустить, чтобы другие, более надежные пациенты подхватили ее усиливающееся безумие.

Я вздрогнула. Мама, несомненно, была сумасшедшей, но палата особого режима? Комната без окон, кровать с фиксирующими ремнями. Инъекции того, что у Портного в шприце. Запрет на посещения.

— Конечно, юридически вы — сирота на попечении городских властей, — продолжал Портный, — однако она все равно остается вашей матерью, и вам проще наладить с ней контакт, чем мне. Вы должны донести до нее всю серьезность ее положения, всю необходимость изменений к лучшему.

Я протянула руку к массивной входной двери, чувствуя холод улицы, проникавший в щели. Камень не отпускал меня, тащил назад, к матери, как я ни боролась.

— Доктор Портный, Нерисса не послушает никого — и меньше всего меня. Я даже не знала ее здоровой, она была чокнутой, сколько я себя помню.

— Правильно говорить «вирусопораженная», — поправил он с улыбкой. — Вы ведь понимаете — эти несчастные не виноваты в том, что стали жертвами некровируса. Никто по доброй воле не согласился бы, чтобы его мозг постепенно разъедали болезнетворные споры, пока бред окончательно не вытеснит последние остатки рассудка.

Я знала. Отлично знала. Когда-то, лет за семьдесят до рождения Нериссы, прежде чем некровирус появился и начал распространяться по всей планете, душевнобольные еще могли излечиться. Но в наше время — нет. У моей матери не было ни единого шанса.

Не желая продолжать этот разговор, я толкнула входную дверь, впустив внутрь уличный шум и запахи из закусочной через дорогу. Расстилавшуюся у подножия гранитных ступеней Дерлет-стрит заполнял поток рейсовок и пешеходов. Пар, поднимавшийся из вытяжных труб в тротуаре и из клапанов тележек, с которых торговали едой вразнос, повисал над крышей приюта зловещим облаком. Под ногами еле ощутимо чувствовался гул Движителя — там, под землей, в самом сердце Лавкрафта, запертый в ловушку эфир без остановки вращал громадные шестерни, давая городу пар, а вместе с ним и жизнь.

Портный, однако, ждал ответа — я чувствовала себя как в Академии перед неумолимым преподавателем, урока которого не выучила.

— Как бы там ни было, — вздохнула я примирительно, — она не в себе. Ничем не могу вам помочь, доктор Портный.

Я шагнула на улицу, но он удержал меня. В его хватке чувствовалась сила, но не было того отчаяния, с каким цеплялись за меня пальцы Нериссы. Словно у автомата в литейной, поднимающего новую порцию проката.

— Мисс Грейсон, скоро ваш день рождения.

Страх. К горлу подступил комок. Я сглотнула.

— Да.

— И как вы себя чувствуете? Сны? Какие-нибудь физические проявления?

Я напряглась, и его пальцы стиснули мою руку сильнее — не вырвешься.

— Нет.

Портный нахмурился. Я уставилась на свои туфли. Моих глаз он увидеть не должен — не должен увидеть лжи в них.

— Аойфе, — произнес он наконец, — вам следует принять окончательное решение относительно вашей матери до своего дня рождения. Урегулируйте все с городскими властями, пока вы в состоянии этим заниматься. Пациенты, о которых некому позаботиться, могут оказаться в непростом положении. Приют Кристобель, знаете ли, исследовательское учреждение…

Для большинства студентов Академии слово «исследовательский» звучало как музыка, но я почувствовала подступающую тошноту. Освященная веками триада «гипотеза — эксперимент — теория» не имела ничего общего с тем, что происходило здесь. Электричество. Полная изоляция от мира. Подсвеченные галогенными лампами огромные резервуары с водой. Портному не обмануть меня притворной заботой — я знала, он хочет стать тем, кто победит вирус безумия, нащупает заветный ключик к задаче, перед которой спасовали все остальные. Я видела, в каком состоянии провозили некоторых пациентов по коридорам в колясках. Трясущиеся руки и ноги, обритые головы, пустые глаза. Вот что это были за «исследования».

Как ни сковывало меня безумие матери и как ни жаждала я сбросить это бремя, избавиться от него такой ценой я не желала.

Колокола на церкви Святого Оппенгеймера принялись отбивать пять часов. Я выдернула руку из пальцев Портного, но его глаза по-прежнему неотступно смотрели на меня из-за затуманенных уличными испарениями очков.

— Мне нужно идти, — сказала я, пытаясь унять выпрыгивающее из груди сердце.

— Что ж, приятного вечера, мисс Грейсон, — произнес он, хотя в его взгляде не было и тени доброжелательности.

Дверь захлопнулась с глухим стуком, будто упала могильная плита. Во всех приютах для умалишенных такие двери — они словно отрезают кусок тебя, и он остается там, внутри, даже если тебе самой пока позволено уйти.

Я зашагала по улице, прикрыв рот и нос шарфом — холодный воздух обжигал легкие. Каждый раз, покидая приют, я чувствовала себя, как приговоренный, получивший временную отсрочку. До следующей недели — если, конечно, к маме все еще будут пускать посетителей. Я почти бежала, и колючий ветер понемногу выдувал из меня злость и страх, принося успокоение, снова превращая меня в обычную девушку, спешащую на рейсовку. Остановка была всего в трех кварталах, на углу Дерлет-стрит и Оуквуд-стрит, но после пяти по Белой линии, которая шла до Академии, рейсовки ходили только раз в час.

Очередная, стоило мне подойти, как раз с ревом тронулась, выпустив облако пара, словно рассерженный дракон. Я топнула ногой и в сердцах выругалась. Две Звездные сестры, проходившие мимо, обожгли меня взглядами и сотворили знамение Ока, приложив два пальца ко лбу. Я отвернулась. Последовательницам Древних меня не сглазить, не перебить проклятие, которое уже неумолимо тикает у меня в крови.

Накинув шарф на голову, я двинулась по улице пешком в надежде рано или поздно поймать рейсовку, идущую на окраину города. В мозгу у меня не переставая крутились слова Портного, смешиваясь с образами из сна Нериссы. Голова раскалывалась, отзываясь пульсирующей болью на каждый удар сердца, а ведь мне сегодня еще заниматься — с утра экзамен. Перспектива, что и говорить, вырисовывалась безрадостная.