Осень в Жухарях - Павел Нилин

Однако он и не осуждал ее тогда. Он долго писал ей письма, звал обратно.

Она сперва отвечала ему. Потом переписка прекратилась. Или, может быть, его письма просто не доходили до нее. Она часто переезжала с места на место. Может, его письма затерялись. Но последнее письмо она хорошо помнит. Он писал: "Милая моя, вечно дорогая, просто драгоценная Настенька! Шлет тебе пламенный комсомольский привет и целует тебя на лету, по воздуху, в твои алые губы, если ты не возражаешь, неутешный твой друг Овчинников Филимон Кузьмич, для тебя же просто Филька-Филимон, как ты меня дразнила, когда мы были маленькими. Жизни нет без тебя, Настенька. Ни на кого и глядеть не хотят мои печальные глаза..."

И вот он, должно быть, забыл все это. Все, должно быть, выветрилось из сердца до такой степени, что он способен теперь даже со смехом вспоминать про былые чувства: ухаживал, мол, когда-то за тобой, только и всего.

Это, конечно, неприятно Нонне Павловне. Это было бы неприятно, пожалуй, всякой женщине. Но в то же время всякой женщине, особенно когда уже в хорошем возрасте, приятно слышать, что за ней еще можно поухаживать, как он это грубовато сказал, укрывая ее плечи кожаным пальто.

2

Жеребец бежал навстречу рассвету. По обеим сторонам дороги белели каменные столбики и трепетали густой листвой толстоствольные тополя, которых раньше тут, помнится, не было. И белых придорожных столбиков не было. И самая дорога была не такой прямой. Видно, ее заново наладили...

Нонна Павловна и Овчинников сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, - иначе в бричке и нельзя было сидеть. Но разговаривали они на самые отдаленные темы - отдаленные от их прошлого, от невозвратных дней юности, от той последней ночи на взгорье, у реки.

Похвалив жеребца за хороший бег, Нонна Павловна между прочим спросила:

- Ты, Филимон Кузьмич, работаешь по-прежнему... председателем?

- Нет, что ты! Я не председатель.

- А ведь был председателем. Мне Даша писала...

- Ну, это когда... еще до укрупнения колхозов. Я в "Красном пахаре" был председателем. А потом, когда мы укрупнились, выбрали другого...

- Кого же? Интересно...

- Бертенева Якова. Ты его не знаешь...

Нонна Павловна улыбнулась.

- Если ты на войне был майором и теперь не председатель, так ваш новый председатель, наверно, полковником был?

- Нет, зачем! - засмеялся Овчинников. - Наш председатель еще молодой. Он и на войне не был. Зоотехник он. Толковый паренек...

- А ты кем теперь работаешь? - спросила она.

- Я? Я - бригадиром. Вот сейчас тебя привезу, сдам с рук на руки, и надо на поля. Вечером уж мы с тобой всласть наговоримся...

Только теперь Нонна Павловна подумала, что разговор у них идет неправильно. Надо бы раньше всего спросить про сестру Дашу. Как она?

- Ничего, - ответил он. - Живем помаленьку, работаем. Ребята выросли...

- Старшей-то, Насте, сколько? Она, пожалуй, уже невеста?

- По-нашему-то, по-деревенски, пора бы и матерью стать, - взмахнул Овчинников, привстав, стегнул жеребца.

Стегнул, похоже, сильнее, чем хотел, и натянул вожжи так крепко, что жеребец вскинул передние ноги и перешел на галоп.

Из-под колес брички вихрем полетела не только пыль, но и щебень, и крупные камни.

- Для чего такая скорость? - зажмурилась от ветра Нонна Павловна.

- Ничего. Пусть промнется, - сердито кивнул на жеребца Овчинников. Пусть промнется, сытый, гладкий. Хорошо и поработать...

Все-таки воспоминания, должно быть, взгорячили Овчинникова. Он все привставал в бричке и, размашисто подстегивая коня, приговаривал:

- А ну, а ну, Буран! А ну!..

Только перед самым правлением колхоза Буран, как говорят шоферы, сбросил скорость. И тогда Овчинников, впервые поглядев прямо в глаза Нонне Павловне, сказал:

- Да" Настя наша даже старше, чем ты была тогда. Сколько тебе было, помнишь?

- Помню, - как виноватая, ответила Нонна Павловна.

- И похожа она здорово на тебя, - продолжал прямо смотреть ей в глаза Овчинников. - На вашу, словом, самокуровскую породу похожа.

- Это не очень хорошо, - несколько смущенно проговорила Нонна Павловна. - Дочка должна походить на отца. Тогда она будет счастливая. Есть такая примета...

- Ну, это мы поглядим потом, какая она будет по примете: счастливая или несчастливая. Это будет, однако, зависеть и от нее самой, - убежденно произнес Овчинников. - А пока она походит на тебя. Вылитая. И по обоюдному согласию мы назвали ее в твою честь Настей...

Нонне Павловне было почему-то неудобно сказать Овчинникову, что ее теперь зовут не Настей, что она даже в паспорте изменила свое имя. Отчество ей в паспорте не удалось переменить, но все-таки она величает себя не Пантелеймоновной, а Павловной. Так, пожалуй, красивее. Да и когда она могла бы обо всем этом сказать ему, если б даже захотела, - он ведь за всю дорогу не спросил ее, как она живет, как чувствует себя, где работает.

После какой-то странной вспышки, после внезапной горячности, он умолк и молчал весь остаток пути.

- Ну вот, - сказал он, когда бричка остановилась у небольшого домика с высоким крыльцом, на котором - уже издали было видно - стояла женщина в малиновой кофточке.

Женщина эта проворно сбежала с крыльца и, заплакав, стала обнимать Нонну Павловну, еще не высвободившую ноги из брички.

- Настенька, родная, сестричка моя! - плакала женщина.

И не то чтобы Нонна Павловна не узнала сестру - она просто растерялась, увидев, что Даша совсем не такая, как думалось. Даша, оказывается, старенькая, и волосы с сединой, и лицо будто обгорелое, и кофточка не столько малиновая, сколько бурая, вылинявшая от стирки. Неужели нельзя было переодеться по случаю такой встречи? Или не во что переодеться?

3

Нонна Павловна обняла сестру и тоже заплакала.

- Ну вот, - повторил Овчинников, поглядев на сестер, вынул чемодан из брички, поставил его на крыльцо и, ничего больше не сказав, уехал.

- Ему на работу надо, - как бы извинилась за мужа Даша, вытирая слезы коричневой рукой.

А Нонна Павловна вытянула из-за выреза на груди маленький, с кружевами, носовой платочек и, приложив его сперва к своим глазам, стала вытирать глаза сестры.

Потом они вошли в дом, пахнущий свежеоструганным деревом, недавно вымытыми полами и нагретой известью, золой и глиной от протопленной русской печи. И хотя дома этого раньше не было, на Нонну Павловну вдруг от всех его стен пахнуло таким родным, давно знакомым духом, что слезы снова выкатились из глаз и повисли на ее красивых крашеных ресницах.

- Даша, милая, - проговорила она потрясенно, - да это что же с тобой?

- Что со мной, что со мной? - скороговоркой, будто испугавшись, спросила Даша.

- Да ты какая-то, я не понимаю, старенькая, что ли, сделалась. А ведь ты моложе меня...

- Моложе, моложе, - подтвердила Даша. - На три года почти что моложе. Но вот видишь, ребятишки, заботы... А ты-то, Настенька, какая еще красавица! Любоваться только можно...

Нонна Павловна искоса взглянула на себя в большое зеркало, вделанное в дверцу платяного шкафа, и, поправив волосы мизинцем, спросила:

- Живете-то вы как?

- Живем ничего. - Даша стала накрывать стол скатертью. - Можно даже сказать, хорошо сейчас живем. Лучше живем, чем раньше. Ну не так, чтобы уж очень, но ничего...

- С мужем-то у тебя все хорошо?

Нонна Павловна спросила это, как обыкновенно спрашивают не только сестры, но и просто подруги. В вопросе этом не было ничего удивительного. Но Даша вдруг насторожилась и, держа тарелку на весу, спросила:

- Это в каком же смысле?

- Ну, не обижает он тебя?

- А зачем же ему меня обижать? Я тоже работаю...

- Все работают, - сказала Нонна Павловна. - Но мужчины теперь чересчур гордые. Повсюду только и слышно...

А что слышно, так и не сказала. Открыла чемодан, вынула зубной порошок в пластмассовой коробке, полотенце, мыло.

- Мне умыться надо.

- И правда, и правда! - заторопилась Даша. - А я-то, дура деревенская, хотела тебя сперва покормить.

- Я кушать не хочу, - сказала Нонна Павловна. - Я так рано не кушаю...

- Какое же рано? - Даша посмотрела на ходики. - Седьмой час.

- Для нас это рано. - Нонна Павловна перекинула полотенце через плечо.

Даша вывела ее во дворик, где на столбике, под чахлой рябиной, был прибит над тазом умывальник. Но Нонне Павловне было неудобно умываться под ним, и Даша приготовилась сливать ей из кувшина. И, стоя с кувшином, говорила:

- У тебя, Настенька, и кожа-то на личике, я смотрю, чисто девичья белая-белая. Будто тебя молоком мыли. Не стареешь ты нисколько. Только в теле раздалась немножко. И вправду ты моложе меня...

Даша произносила эти слова без тени зависти. И зачем завидовать? Раньше, в юности, Настя имела преимущество перед сестрой оттого, что была старше: за Настей уже ухаживали парни, Филимон ухаживал, когда Даша еще считалась девочкой. А теперь опять же Настя в превосходстве оттого, что выглядит моложе младшей сестры. Значит, Настя, надо думать, счастливее Даши. Значит, такая неодинаковая у них судьба.