Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Судьба! — сказал я.
— Судьба, — подтвердил Давыдов. — Афанасий, подай-ка нам шампанского!
— Погоди, погоди шампанского. В Бразилии есть поговорка — делу время, потехе час. Сначала делом займемся, а потом уж и шампанским.
— Делом? Каким делом?
— Тем, что привело меня сюда. Я ведь квартиру ищу. А ты квартиры сдаешь, объявления пропечатываешь.
— Ах, да, — Денис хлопнул себя по лбу. — Конечно, квартира! Их у меня есть! В бельэтаже две, по двенадцать комнат, я зову их генеральскими. И выше — в шесть, в четыре и в три комнаты, разные. Показать?
— Ты своего Афанасия кликни, пусть покажет Антуану. Зачем самим беспокоиться, если есть свита?
Давыдов так и поступил. Афанасий повел Антуана смотреть квартиры, взирая на него с робостью и почтительностью. В России робеют иностранцев, тем более таких, как Антуан — в золотом сиянии.
— Я тебе доложился, теперь твоя очередь, — сказал я Давыдову.
— Ну, я… Я состою по кавалерии, но больше предаюсь занятиям мирным. Семья, понимаешь. Дети. Живу в имении, что дали за женой. В Симбирской губернии. Так всё как-то…
— Извини, душа моя, не верю! Чтобы ты — и как-то так? Не верю! Положим, пока нет неприятеля, сабля твоя может и повисеть на стене, отдыхая, но чтобы отдыхало перо лучшего поэта России — не верю!
— Так уж и лучшего… — потупил взор Давыдов. — За последние годы много новых появилось, из них первейшие Жуковский, Пушкин, теперь взошла звезда Бенедиктова…
— Не знаю, может, Бенедиктов и хороший поэт, но Давыдов — это Давыдов. «Жомини да Жомини! А об водке — ни полслова!» — это же на века сказано! Я, душа моя, не совсем одичал в Бразилии. Выписывал наши русские журналы, и везде искал твоё. Пушкин хороший поэт, но у него поэзия из головы идёт, а у тебя — из сердца. У тебя каждая строка — правда! Потому что пишет герой, который с неприятелем сражался на поле битвы средь пушек, а не за письменным столом среди чернильниц.
— Ну, полно, полно. Пишу, да, пишу. Сейчас многие пишут, — но видно было, что доволен.
Я не льстил: Давыдов и герой настоящий, из первых, и поэт отменный. По отдельности и герои, и поэты встречаются, но вот чтобы в одном лице…
— Если бы ты видел лица моих рабов, когда вечерами, у костра я читал им твои «Дневники…» — ты понял бы меру своей славы. А как они поют «Жомини, да Жомини»! Хорошо поют.
— Рабы?
— Я же стал хозяином. Плантатором. А где плантатор, там и рабы.
— В Бразилии есть рабство? В самом деле?
— Натуральное рабство. Привозят из Африки арапов и продают с аукциона. Индейцев, что живут в Бразилии, рабами делать нельзя, такой закон, но арапов из Африки — можно.
— Послушай, а этот… Антуан?
— Раб. Ну, то есть был. Мы во Франции остановку делали по пути сюда, а если человек ступил на французскую землю, он сразу становится свободным. По их французским богопротивным законам. В колониях и у французов рабство есть, а в метрополии нет. Впрочем, это неважно.
— Как — неважно?
— Он в любую минуту мог стать свободным и в Бразилии, стоило только попросить.
— А он не попросил?
— А зачем ему? Пока он числится моим рабом, он не платит податей, его не забирают в солдаты, и за него перед законом отвечаю я.
— Но всё-таки…
— Он получает хорошее жалование, я оплачиваю его наряды, Антуан, как ты можешь видеть, большой модник. И положению его позавидуют многие свободные бразильцы.
— Я всё хочу спросить, он как с Афанасием разговаривать будет? Он по-русски понимает?
— И понимает, и говорит, и читает, и пишет. От меня выучился. Способный! Он, помимо своего африканского языка, знает португальский, испанский, французский, итальянский, немецкий и английский. И, наверное, еще какие-нибудь, я точно не знаю.
— И вот ещё… Ты, случаем, в католики не записался?
— Нет, с чего бы?
— А жена?
— А жена католичка. И дочери в католической вере. Ничего страшного. Крестятся иначе, и молятся на латыни, что с того? Помнишь Вальхевича? Лихой гусар, хоть из поляков, католиков. И умер за царя, в бою.
— Ну да, ну, да. Не подать ли водки?
— Погоди малость, дойдем и до водки.
Тут вернулись Антуан с Афанасием. Антуан посмотрел на меня и сделал знак пальцами. Бамбармия, киргуду.
— Антуан считает, что квартира нам подходит.
— Какая?
— Та, что на двенадцать комнат. Я хоть и ротмистр, а не прочь пожить по-генеральски. Сколько ты за неё хочешь?
— Тетушка сдавала за четыре тысячи, на ассигнации, конечно, — нерешительно сказал Давыдов.
— Четыре тысяч… — протянул я и посмотрел на потолок. Высокий потолок, метра четыре с половиной.
Антуан кивнул, мол, точно так. Ровно четыре тысячи.
— В три платежа, — быстро добавил Давыдов.
— В три… — вздохнул я.
— А какова была бы ваша… твоя цена?
Я посмотрел на Антуана. Тот провел рукою в воздухе, шевеля пальцами.
— Три тысячи девятьсот девяносто девять рублей. Оно и на три лучше делится, чем четыре тысячи, и для сердца приятнее.
— Ты по-прежнему шутишь, — рассмеялся Давыдов не без облегчения.
— Это не шутки, а плантаторская привычка — всегда добиваться уступки, пусть, как сейчас, и мизерной. Иначе в плантаторском деле нельзя.
— Значит, сговорено?
— Сговорено. Пиши контракт, или как теперь в Санкт-Петербурге полагается.
— Контракт, контракт. Заверим у стряпчего, эти расходы я беру на себя, — видно было, что он доволен, и доволен изрядно. С почином!
— Тогда я к тебе переезжаю. То есть уже и к себе. А то гостиницы в Петербурге, конечно, хорошие, но отвык я от российских гостиниц.
— В Бразилии лучше?
— В Бразилии всякие. Антуан, можешь идти.
Антуан поклонился — и ушел.
— Это он куда?
— В порт. Мы там склад небольшой арендовали, вещи сложили.
— И много вещей?
— Не очень, но в гостиницу их не повезешь.
— А людей с тобой много?
— Двое, Антуан и Мустафа.
— Тоже твой раб?
— Слуга.
— Арап?
— Турок.
Давыдов вздохнул. Тоже хочет слугу-турка?
— Ну, а теперь можно и шампанского.
Давыдов хотел было кликнуть Афанасия, но я сказал:
— Пойдем куда-нибудь в ресторан. Нужно привыкать к петербургским ресторанам, а то я за двадцать пять лет плантации отвык
