Берегите солнце - Александр Андреев

Из трамваев выпрыгивали люди, и дворники провожали их в бомбоубежища.

До моего дома оставалось несколько кварталов, но патруль задержал и меня.

— Товарищ лейтенант, пройдите в укрытие. Хотя бы в ворота… Вот сюда.

Я свернул в первый же двор.

Когда зенитки прерывали стрельбу, то слышно было, как гудели, кружась, выискивая в темноте Павелецкий вокзал, вражеские самолеты. От цели их отогнали, и они кидали бомбы куда попало. Я слышал, как просвистела одна из них, кажется, над самой головой. Вскоре ухнул взрыв, совсем близко, за углом. Затем второй, чуть дальше и глуше. Резкая вспышка осветила очертания приумолкнувших зданий, черные провалы окон, и вскоре, разбухая над крышами, пополз вверх багровый дым.

Грохот всколыхнул мостовую. Из окон посыпались, звеня, стекла… Скот все шел и шел, тесня друг друга, скользя по булыжнику с уклона и напирая на передних, которым путь преградил трамвай с двумя прицепами. Одичало ревели коровы и, приподымаясь на задние ноги, выдавливали рогами стекла в окнах вагонов…

Молоденькая шустрая женщина в клетчатом платке, сбившемся на затылок, рвалась из ворот. Бойцы патруля не пускали ее, и она, обессилев, заплакала от обиды.

— Что вы за бесчувственные такие! — крикнула она. — Разбежится скот, разве соберешь тогда. — И закричала подростку, который размахивал хворостиной над мордами коров: — Петя! Петька! Направо заворачивай, в проулок! Туда гони. Слышишь?!

Старший лейтенант спросил ее:

— Куда вы гоните скот?

— На шоссе Энтузиастов. Так велено…

Старший лейтенант кивнул сопровождавшим его бойцам:

— Помогите.

Бойцы тотчас скрылись за воротами.

В это время мимо нас пробежала перепуганная овца. Во дворе ее поймали ребятишки.

— Глядите, овца! Папа, овца!..

И тотчас, словно ожидая этого сигнала, из двери низенького домишка неторопливо появился огромного роста детина в белой майке-безрукавке и в сапогах. Грузным и небрежным шагом он подошел к овечке, легко, точно кошку, взял ее под мышку и понес к деревянному сарайчику.

— Толя, нож! — кратко бросил он, не оборачиваясь. Один из мальчишек шмыгнул в дом.

Женщина, сопровождавшая скот, ухватилась за заднюю ногу овцы.

— Ты куда ее понес, бесстыжая твоя харя! Это твоя овца? — Всю злость от собственного бессилия она обрушила на мужчину. Он коротким взмахом откинул ее с дороги.

— Отойди!

Женщина недоуменно развела руками.

— Что же это делается, люди добрые!..

Я окликнул здоровяка в майке-безрукавке.

— Эй, гражданин! — Он приостановился. — Отпустите овцу, — сказал я, подойдя к нему. Он медленно обернулся ко мне. В память мою врезалась широкая рожа с тугими щеками, железный, точно спрессованный навечно ежик волос, голые, здоровьем налитые борцовские плечи и большие, немного отвислые груди.

— Пошел ты к черту! — с глухой яростью сказал он. — Все равно сдохнет в дороге. А тут жрать нечего…

Женщина удивилась:

— Глядите на него! Жрать ему нечего… Да на тебе пахать можно, боров ты этакий!

Мальчишка, такой же толстоморденький, как и отец, сунул ему в руку нож. Длинное лезвие слабо блеснуло в полумгле.

— Отпустите овцу, — повторил я и положил руку на кобуру пистолета.

Мужчина бросил овцу на землю. Она ткнулась узенькой мордой в осколок кирпича, вскочила и тихо потрусила со двора.

— Ну, легче стало, победитель? — с кривой ухмылкой спросил меня мужчина и похлопал лезвием ножа о мясистую свою ладонь. И мне подумалось, что он в эту минуту с наслаждением всадил бы этот нож в меня. Я заметил, что глаз у него не было: вместо них на меня смотрели две глубокие черные дыры…

Тревога окончилась. За углом дымилось взорванное здание, рядом с ним горело второе, подожженное зажигательными бомбами. Доносились всплески колоколов пожарных машин. Пламя то никло, то опять оживало и набиралось сил. Скот, сопровождаемый женщинами и подростками, покорно и устало брел по улице, заворачивая за угол, на Ульяновскую, гурт за гуртом.

На Таганской площади, темной и глухой, стояла сутолока. Как бы на ощупь прокрадывались трамваи с мертвыми окнами. Громыхая по булыжнику, неслись будто наугад грузовики с бойцами в кузовах, тащили за собой орудия. В полумгле безмолвными тенями двигались люди. Горячее дыхание близких боев чувствовалось здесь, на этом знакомом и бойком месте, еще резче и горше. Красноватые отблески пожаров усиливали тревогу.

Пожилой человек, стоявший у темной витрины магазина, произнес дребезжащим голосом, со всхлипом:

— Стронулась Россия…

В эти смертельные и тяжелые дни с особенной силой прозвучало слово «Россия». В каком благодатном и живительном источнике родилось оно, пленительное, звонкое и прекрасное — Россия! Оно вобрало в себя торжества и годины бедствий. Победы и слезы прошедших сражений, сыновняя тоска и радость сердца, надежда на будущее — все в этом имени — Россия… Закаты и ливни, звон косы на рассвете, шелест березовых рощ и просторы от горизонта до горизонта, сладкий дымок очагов, зажженных на заре рукой матери, первая социалистическая революция, указавшая человечеству путь в грядущее, Ленин все Россия.

Я завернул за угол на Коммунистическую улицу — и вот они, знакомые ворота. Через двор я бежал, спотыкаясь в темноте о камни. На лестнице перед дверью остановился перевести дух. Затем рванул дверь и вошел в кухню. Она была пуста. У самого потолка красновато теплилась крохотная лампочка. На столе шумел примус, над клокочущим чайником весело подпрыгивала крышка — как прежде, в студенческие дни. Я привалился плечом к косяку и медленно расстегнул шинель. Прошлое с институтскими веселыми днями закатилось за тридевять земель безвозвратно.

Из комнаты вышла мать, худенькая, хлопотливая, с выступающими старческими плечами. Всплеснула руками — проглядела чайник. Я тихо позвал:

— Мама…

Она взглянула на меня из-под ладони, точно в глаза ей ударило солнце, не удивилась — знала, что приду. Шагнула ко мне, обрадованная и помолодевшая.

— Сыночек, — произнесла она одно лишь слово. Не знаю, есть ли у матери другое слово, такое же емкое и кровное, которое вмещало бы все ее существо: и счастье, и муки, и бессонные ночи, и любовь, и ни на минуту не покидающий страх за жизнь сына? Она взялась за отворот шинели и заглянула мне в глаза. — Сыночек, — повторила она, — вернулся… Под бомбежку не попал, когда шел домой? Никакого покоя нет от этого немца, летает и летает над нами…

Крышечка над кипящим чайником все подпрыгивала, из носика толчками, с хрипом выплескивалась вода. Я выключил примус, и крышечка, последний раз подпрыгнув, замерла.

— Зачем ты сюда приехала? — спросил я. — Немцы же у ворот.

Мать улыбнулась, не спуская взгляда с моего лица.

— Дурачок!.. Не боюсь я твоих немцев. Ты думаешь, в деревне мне жить легче? Умерла бы с горя. А тут вы рядом. — И она взялась руками за отворот моей шинели. Я осторожно положил руку на ее плечи и губами прижался к ее голове, к жиденьким седеющим прядкам. И, как в детстве, что-то сосущее под ложечкой, сладкое пронизало меня насквозь. Мне захотелось рассказать ей, как часто я призывал ее на помощь, и она — это было не раз — являлась ко мне в самые страшные мгновения, когда смерть, казалось, была неминуема…

— Спасибо, мама, — прошептал я. — Спасибо… — Отстранившись от нее, я спросил: — Как тебя пропустили в Москву? В такое время!

— Да уж пропустили… Слово заколдованное знаю. Раздевайся, сынок. Сейчас ужинать будем. Там, в комнате, лейтенант один, Тонин знакомый. И Прокофий был, твой товарищ.

— Где он сейчас?

— Как только узнал, что ты придешь домой, куда-то скрылся. На часок, говорит, отлучусь. Ну и парень, расторопный, прямо бес… Проходи.

3

Я вошел в комнату. Лейтенант, сидевший у стола, встал мне навстречу. Был он высок и строен. Поразили глаза. Посаженные близко, огромные, светлые, с подсиненными белками. Мрачноватая и горькая улыбка — от сомнений, от раздумий и путаных душевных мук — трогала рот.

— Владимир Тропинин. — Он сильно сжал мою руку. — Извините, что я тут… нахожусь.

— Это даже хорошо, что вы у нас, — сказал я, садясь. — Вы из госпиталя?

— Нет. Батальон наш расположен рядом, в школе. — Тропинин кивнул на окно, завешенное черной бумагой. — Но вообще-то из госпиталя. Был ранен под Ельней. Легко. Лежал недолго. — И, предупреждая мой вопрос, сказал, не опуская взгляда: — В вашем доме бываю потому, что видел, как сюда несколько раз входила Тоня. Захотелось поближе взглянуть на нее. Вот и все… Тропинин вздохнул. — Голова разламывается от дум. Что будет со всеми нами? Немцы подступили к окраинам. Ночью слышно, как бьют орудия. Почему нас держат здесь, не понимаю. — Он облокотился о стол, опустил голову, прикрыв глаза ладонью, плечи вздернулись острыми углами. — Как могло случиться, что немцы дошли до Москвы? Где тут правда, кто виноват — не знаю.