Море, причал и бутылка вина - Александр Мигунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Танцуют они, конечно, танго, а я любое танго называю аргентинским, потому что нет ничего красивей сочетания слов аргентинское танго. Они, вероятно, могли б танцевать и какой-то другой танец, но в каком ещё танце, как не в танго, так красиво сплетаются тела. День танцует танго, засыпая, ночь его танцует, просыпаясь. День, откидываясь назад и прижимая к себе ночь, охотно падающую на него, скользит спиной в темноту за дверью. За дверью, конечно, тёмная спальня. День упадёт спиной на кровать и мгновенно крепко уснёт. Ночь, окончательно проснувшись, упадёт на него с хохотом, потормошит его, но напрасно, оправит чёрное платье, скользнёт руками в черных перчатках по волне черных волос, выйдет на улицы, включит везде остатки электрического освещения, которые вечер, слуга двух господ, всегда вяловатый и сероватый, забыл, не успел, поленился включить.
Пока его господа день и ночь ещё не успели скользнуть в спальню, то есть пока ещё что-то видно, извлечём из карманов рогатку и камушек, вложим камушек в старую кожу, натянем эластик, и отпустим. Иначе, выстрелим наугад. Перед началом прицельных обстрелов я любил пострелять наугад, потому что мне требовалось время, небольшое какое-то время, чтобы силой воображения обратить непримечательные камушки в разноцветные светящиеся пули, которые будут не просто лететь, а будут трассировать между пальцами и заранее намеченным объектом.
2
Вдоволь настрелявшись наугад, обратим внимание на ветер, на солёный сырой ветер. Он дует почти всегда, и его всегда называют Норд-Остом. Всё моё детство и всё моё отрочество были продуты этим Норд-Остом.
Ветер будет навстречу камушкам, притормаживая их лёт, и они будут падать ближе, чем дальше. Но мы не должны на ветер сердиться. Он дует на бухту и долину миллионы лет без перерыва, поэтому с ним выгоднее смириться, чем на него негодовать. Напротив, будем ему благодарны за то, что пока мы знакомимся с Городом, ветер будет не ураганным, не ледяным, не скулящим и воющим, не с пылью и мусором, а с весной, он будет таким, каким мы хотим.
Но многие в Городе не понимали, что на ветер злиться нелепо. Они не пытались с ветром ужиться, они сваливали на него, называя его проклятый ветер, все свои личные неудачи, неудачи Города и страны. Это имя проклятый ветер слышалось так часто и повсеместно, что если б не грамотные метеорологи, все бы забыли давно и начисто настоящее имя Норд-Ост.
Стреляя в Норд-Ост, хорошо обсудить, откуда он, собственно берётся, почему и зачем он всё время дует, почему всё дует примерно оттуда же, с северо-западной стороны горделиво-бескрайнего отечества, и почему всё туда же дует, в юго-восточную заграницу, в начале которой лежала Турция.
Детям навязывали представление, будто Норд-Ост – гигантский старик, который жил сразу за хребтом. Старик чаще всего спал, обвевая Город ровным дыханием. Иногда, проснувшись в дурном настроении, старик поднимал над хребтом голову, ронял на склон лохматую бороду и, раздувая громадные щёки, дул на Цемесскую бухту и Город с разнообразными последствиями. Например, то валил с ног пешеходов, то выбрасывал танкер на мель, то бесстыдно вздувал платья, то, завывая и скуля, мешал Городу спать.
Наиболее точное объяснение происхождения Норд-Оста я услышал при следующих обстоятельствах. Мы с мамой возвращались из Ленинграда. Сосед по плацкарту, офицер, поболтал с мамой о том, о сём, узнал, что она проживает в Городе, сказал, что и он там проживает. Обсудили, конечно, и Норд-Ост.
«Хотите узнать военную тайну?» – подмигнул офицер маме.
«Хочу, если вас за разглашение не засудит военный трибунал», – засмеялась мама и кокетливо оправилась.
«Будем надеяться, не засудит», – подмигнул офицер и стал рассказывать.
«Представьте себе, стоит танк на пирсе, вчера только выгрузили с парохода, передислокация, строго засекречено, подготовка к решающему удару с неожиданной стороны, противник и ухом не ведёт, и вдруг обрушивается Норд-Ост. Лупил по бухте, что тот боксёр! Врежет, – тяжёлые танки трепещут, как деревянные сортиры, повизгивают гусеницами, как поросята. Ещё врежет, танки зависают на самом краешке пирса. Ещё удар, танки, кроша бетон, валятся в бушующие волны. Вода, как понимаете, разверзается, водоворот, всплеск, будто бомба. Зрелище, отмечу, ещё то!»
«Вы подумайте!» – вскрикнула мама, что было её театральной манерой. Мама любила людям льстить, но офицер, не знавший этого, принял её вскрик за чистую монету.
«А знаете ль вы, – спросил он так громко, что тут же отвлёк от карт и дремоты ещё некоторых пассажиров. Они скособочились, с разных сторон стали вслушиваться и наблюдать. – А знаете ль вы, отчего, собственно, происходят эти самые Норд-Осты?»
Мама в ответ намолола чушь про Арктику, высокое и низкое давление, брожение чего-то в атмосфере, в результате призналась, что не знает. У меня на этот счёт была своя теория, но я постеснялся её изложить. Соседи решили не бахвалиться, или, что хуже, не позориться, и вообще в сторонке уютнее, всё отмечаешь, и без нервов.
«Представьте себе, что это хребет, – офицер выстроил стаканы из-под чая, которым мы только что побаловались, взглянул на меня и подмигнул: – Мы все понимаем, что речь идёт не о спине, а о горах».
Он снял с себя галстук, положил его на столик и, сгибая его так и сяк, выложил вдоль хребта бухту. Мама критически оценила, кое-где выправила линии.
«Не городите чепухи! – как бы в шутку вспылил офицер и снова выложил галстук по-своему. – Вам, гражданским лицам, лучше бы не спорить. Я по долгу службы неоднократно облетал долину и бухту на вертолёте, видел всё, так сказать, птичьим глазом, и утверждаю, что бухта похожа на бутылку из-под шампанского».
«Впрочем, – он мне подмигнул, – очертания наших берегов это государственная тайна. Не разболтайте своим девушкам».
«Да ну вас! – сказала мама, краснея. – О каких вы девушках говорите. Нет у него никаких девушек. Рано ему думать о девушках».
Девушек, в самом деле, не было, в этом мама не ошибалась. А думать…, – знала бы она, как рано я начал думать о девочках, знала бы мама, что если я думал, я только о девочках и думал.
«С вертолёта, – рассказывал офицер, – видно, как Цемесская долина переливает речку в бухту, бухта похожа на бутылку, у которой частично отбито горлышко, из этого горлышка в Чёрное море выливается мутно-зелёная жидкость».
Офицер глядел маме точно в глаза, вышибая искру взаимопонимания.
«Замечаю в ваших синих глазах лёгкий протест против мутно-зелёного. Качество вашего загара, даже не подпорченное отлучкой в хмурые погоды Ленинграда, наводит на мысль, что вы многократно нежили ваше прекрасное тело в непосредственной близости от моря, и кому, как не вам прекрасно известно, что море бывало красным, оранжевым, жёлтым, зелёным, голубым, синим, фиолетовым, а также использовало следующие сочетания»…
Заскучав, я залез на полку, тут же задумался о девушках, но скоро вернулся к офицеру, свесил голову и наблюдал, как тот иллюстрирует слова сильными мохнатыми руками.
«Представьте, вот здесь похолодание. Холод всегда к земле льнёт, – ладонь офицера на столе ползла к стаканам, игравшим хребет, а рука мамы была за хребтом, сразу за бухтой, где центр Города, – по-пластунски расползается по сторонам, натыкается на хребет, холодный воздух вот здесь накапливается, растёт в толщину, верней, в высоту, пока не дорастает до хребта. А что за хребтом? Долина с бухтой. Тёплая, так сказать, долина. Что возникает? Перепад! Холод перекатывается через хребет и обрушивается в долину»…
Рука офицера, холодный воздух, накопившийся за хребтом, упала на тёплую мамину руку, так сказать, в тёплую долину.
Я кашлянул. Руки разлетелись. Мама покраснела, стала прибираться. Я забрался на верхнюю полку и искромсал перочинным ножом низ полки для чемоданов. Пусть все проклятые офицеры сводят Норд-Ост к совокуплению, я знаю лучше, что есть Норд-Ост. Хребет – это моя голова, а долина – моя душа. Как только жизнь меня оскорбляет, хребет начинает обрастать серой клочковатой бородой. Так начинается Норд-Ост. Так начинается моя ярость. Обстреливая Город из рогатки со всеми вытекающими последствиями, я не был жестоким, я был яростным. Я обязан был быть яростным, чтобы своей внутренней яростью противодействовать ярости мира. Цитирую лучшее, что нашёл я в нашей центральной библиотеке:
«Огромное, яркое солнце, как быстро тыУбило бы меня,Если бы во мне самом не всходилоТакое же солнце».
3
Нашу прицельную стрельбу можно начать с чего угодно. Но без системы можно запутаться, можно важную цель пропустить, либо в то же самое место можно выстрелить несколько раз. Вот идея: можно стрелять точно по ходу стрелки часов. Осталось решить, что будет первым, куда мы отправим наш первый камушек, куда мы отправимся вместе с камушком, вскочив на него, как барон Мюнхгаузен когда-то вскакивал на ядро.
