Сочинение на вольную тему - Анатолий Кудравец

— Что-то давно я леса не вижу возле мельницы. Или доски никому уже не требуются? — интересуется Валера, оглядываясь вокруг.

— Кому нужны, кому не нужны. Сегодня завернул на своем газике Гончаренок, председатель. Зашел внутрь, все облазил, ощупал, где что и как. Спрашивает: «С годик еще эта бабулька послужит нам или нет?» Говорю: «И больше послужит, если с головой…» Словом, никаких досок. Есть столярный цех, нехай там и разбираются. А тут только зерно молоть. Вопщетки, оно и верно, у них там вертикальные пилы, станки разные, а не просто голая крутёлка, как у нас…

— Значит, дядька Игнат, объекту нашему приходит конец? — по-своему объяснил ситуацию Валера.

Он сказал «нашему» неспроста. Игнат Степанович давно научил Валеру ходить возле пилы, запускать жернова, и Валера подменял его, когда в этом была острая необходимость.

Игнат Степанович ничего не ответил. Положил ключ в карман и по раскисшей земле двинулся на дорогу. Валера шел следом.

— А чего-та вы сегодня не на мотоцикле? — снова поинтересовался Валера, направляя мысли Игната Степановича в другую сторону.

— Вопщетки, мотор что-то стал барахлить. Хотя с мотором можно было бы что-то придумать… сам видишь, на Яворской гребле такая каша — танк потопишь, сунувшись… А мотоцикл, скажу тебе, когда исправный, — и по грязи, и по снегу волокет как зверь.

«Зверь» — это трехсильный драндулет Минского велозавода, самая первая модель, которую сейчас вряд ли где увидишь, даже в музее. Игнат Степанович взял его через сельпо, как только они пошли в продажу. «Вопщетки, машина не уступает заграничным маркам», — упрямо твердил он, когда кто-нибудь заводил речь о том, что мотоцикл уж больно трещит и не дает спать не только собакам, но и людям.

Игнат Степанович сделал к нему прицеп на велосипедных колесах и что только не ухитрялся таскать на нем — дрова, мешки с мукой, цементом, ящики с гусями и поросятами, даже жерди. Но не было ничего страшнее, чем видеть, как Игнат Степаныч везет с дальней делянки сено. Разогнав свой мотофургон в лесочке (дорога там шла под уклон), он вылетал на ровное и, набирая все большую скорость и теряя сдуваемые ошмотья сена, торпедой несся к селу. Казалось, нет такой силы, которая могла бы остановить эту бешеную торпеду, спереди которой, согнувшись в три погибели, добровольным смертником сидел Игнат Степанович. Пугая до одури сонных кур, он проносился мимо своего двора и одному ему известной силой останавливал мотофургон где-нибудь возле третьей или четвертой хаты. Потом долго отцеплял тележку и, впрягшись в нее, доставлял сено домой…

А что в Яворское болото сейчас лучше не соваться — это чистая правда: грязи там по уши.

Игнат Степанович останавливается на дороге, достает из одного кармана металлический портсигар с гончей на крышке, из другого — трубку, натаптывает махоркой. Достает спички, раскуривает трубку. Делает все это молча, сосредоточенно. Наконец глубоко затягивается, пускает дым и тихо, словно про себя, произносит:

— Камень на одном месте и тот обрастает, а начни катать его туда-сюда — в порох рассыплется.

— Все же центр колхоза: контора, школа, сельсовет, — рассуждает Валера, подбивая плечом съехавший ремень распухшей от тетрадей и учебников сумки. Он словно хочет успокоить Игната Степановича.

— Ты научился говорить, как когда-то Заборский. Любил этак: «Все должно быть в одном кулаке…» И по-стаскивал, что успел. Вон, оцепил кладбище со всех сторон, — Игнат Степанович кивает назад. — Мельница стояла в Липнице, и нехай бы стояла. Так нет, захотелось сорвать…

Мельница раньше и в самом деле находилась в Липнице, и движение ее жизни давал паровик, что стоял в пристройке из таких же тесаных бревен, как и все здание. Огромные, метра полтора в поперечнике, жернова тяжело ходили на втором этаже. Возле камней к глубокому, сколоченному из дюймовых досок ковшу вела крутая лестница. Когда на дворе стояла непогодь, мешки с зерном сгружали внутрь мельницы и по этой лестнице поднимали наверх. Разворачиваться с мешком здесь было неудобно, особенно когда доводилось разминуться двоим, — мало пространства, да что поделаешь. При хорошей же погоде мешки доставлялись прямо к ковшу по наружной лестнице вдоль стены.

Чахкал паровик, широкий брезентовый привод гнал его силу главному валу, а тот — верхнему камню жерновов. Верхняк сперва медленно, будто нехотя сдвигался с места, затем шел быстрее и быстрее, пока не набирал свой размеренный многотонный круговой гон, от которого дрожали, ходили из стороны в сторону дубовые опорные стойки, глухо гудели и подрагивали стены. Чувствовалось, что силы у паровика гораздо больше, нежели он выказывал, и, если б дать ему волю, он показал бы, на что способен. Однако людям нужна была его разумная сила, и они давали ему такой разгон, какой требовался.

Игнат Степанович любил выйти из кочегарки в темноту ночи и наблюдать, как взлетают ввысь, словно живые, и суматошливо умирают яркие искры. Сколько их надо было, этих искр, чтобы заставить жернов вертеться! И глухой голос мельницы казался Игнату Степановичу равномерными вздохами здорового человека, который делает тяжелую, но по силам ему работу, и делает ее с охотой. «У-у-ух! У-ха-ха! У-у-ух! У-ха-ха!..»

Сыпалась мука из желоба в подставленные мешки, славно пахло, серебрило белой пылью брови и усы дядьков, и они довольно улыбались, сосредоточенные на своих мыслях, отзывались громкими голосами, чтобы пересилить шум и грохот, которые глушили все вокруг.

Паровик отслужил свое, и ничто уже не могло вернуть ему жизнь. Игнат Степанович понял это раньше, чем кто-либо другой.

Под Новый год мололи ячмень для свинарников и уже засыпали последний мешок, как вдруг что-то зашипело в котле, пошел пар, затопил все вокруг, нельзя было разглядеть ничего ни в кочегарке, ни за стеной, в мельнице.

Игнат Степанович залил огонь в топке, отправил мужиков домой и сам ушел: в раскаленный котел не полезешь. Назавтра пришел, проверил и приуныл: потекли трубы. Кабы еще одна, а то сразу пять… И остальные… ногтем надавишь — прогибаются. Точно бумажные.

Весной паровик оттащили на металлолом, а здание решили перекинуть сюда, в Клубчу. Решили… Решил председатель, все тот же Заборский, мужик нервный и нетерпимый ко всем, разве что кроме самого себя да еще двух человек в колхозе: главного бухгалтера и главного агронома. Главным бухгалтером был Микита Гонта — высокорослый и худой, с мучнисто-нездоровым бабьим лицом, ожесточенный ко всему на свете. А какой председатель станет ссориться со своим бухгалтером, да если у того еще и вздорный характер?

Игнат Степанович знал Микиту еще холостяком. Большой хвастун был, ни одни танцы не пропускал, и, считай, ни разу они не обходились без драки, если заявлялись парни из соседних деревень. Дрались, бывало, страшно, и Микита бился до последнего. Надо было — так и колья шли в ход, и шкворни. Случилось так, что сцепился он один на один с Игнатом, а причиной тому явилась его сестра Камила. Красивая девка была, вся беленькая, лицо светлое, чистое, словно светится изнутри — так и тянет заглянуть, что там такое в ней живет. Игнату захотелось проводить ее с танцев, и она была не против: какая девка не желает, чтобы ее проводил парень. А парень — как тот охотник: не проводил девку, не прижал — считай, попусту ноги трепал.

Микита догнал их на улице, недалеко от своего двора, и велел Камиле идти домой, а Игнат попросил, чтобы она не спешила: они посудят, потолкуют, а там все уладится. Лето, вечер такой хороший, дыши не надышишься…

Но все напрасно. Микита прикрикнул на сестру, и она ушла, неохотно ушла, да разве не послушаешься брата. Миките, однако, хотелось большего. Взял он Игната за руку, точно щипцами взял, и сказал то же, что и Камиле: «И ты ступай домой. — И добавил: — И чтоб я не видел тебя больше возле сестры!»

Игнат Степанович и сейчас не любит, когда злость застит людям свет и они не умеют ничего видеть вокруг себя, а тогда не любил еще пуще. Был молод и силу в теле чуял крепкую. Это только кажется, что топор инструмент легкий, а если держишь его в руке изо дня в день, то и рука это чувствует. Да и то сказать — мешок на восемь пудов брал с земли себе на плечи и через все село нес.

— А почему, ты мне можешь объяснить? — спросил он у Микиты.

Они стояли вплотную друг к другу, Микита левой рукой держал Игнатову правую, и замахнуться правой ему было ловчее.

— А потому! — ответил Микита и впрямь махнул правой. Если б Игнат не присел, мог бы достать по носу. Не достал, крутнулся сам, как вертушка.

Приседая, Игнат вырвал свою руку и обхватил Микиту, защемил его руки. И сжабил так, что тому и дышать стало нечем. Постояли так, обнявшись, Игнат все больше сжимал свои руки и чувствовал, что им есть куда сжиматься. Наконец Микита прохрипел:

— Пусти!

Происходило это возле глухой стены чьего-то хлева, в нем шумно вздохнула корова. Мимо прошли две парочки, глянули на них, захохотали: «Хлопцы целуются».