Хорошо ! - Владимир Маяковский

6

Дул,

как всегда,

октябрь

ветрами как дуют

при капитализме. За Троицкий

дули

авто и трамы, обычные

рельсы

вызмеив. Под мостом

Нева-река, по Неве

плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро

Зимнему шататься. В бешеном автомобиле,

покрышки сбивши, тихий,

вроде

упакованной трубы, за Гатчину,

забившись,

улепетывал бывший"В рог,

в бараний!

Взбунтовавшиеся рабы!.." Видят

редких звезд глаза, окружая

Зимний

в кольца, по Мильонной

из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном,

в думах

о битве и войске, Ильич

гримированный

мечет шажки, да перед картой

Антонов с Подвойским втыкают

в места атак

флажки. Лучше

власть

добром оставь, никуда

тебе

не деться! Ото всех

идут

застав к Зимнему

красногвардейцы. Отряды рабочих,

матросов,

голидошли,

штыком домерцав, как будто

руки

сошлись на горле, холёном

горле

дворца. Две тени встало.

Огромных и шатких. Сдвинулись.

Лоб о лоб. И двор

дворцовый

руками решетки стиснул

торс

толп. Качались

две

огромных тени от ветра

и пуль скоростей,да пулеметы,

будто

хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. "В политику...

начали...

баловаться... Куда

против нас

бочкаревским дурам?! Приказывали б

на штурм". Но тень

боролась,

спутав лапы,и лап

никто

не разнимал и не рвал. Не выдержав

молчания,

сдавался слабыйуходил

от испуга,

от нерва. Первым,

боязнью одолен, снялся

бабий батальон. Ушли с батарей

к одиннадцати михайловцы или константиновцы... А Керенский

спрятался,

попробуй

вымань его! Задумывалась

казачья башка. И редели

защитники Зимнего, как зубья

у гребешка. И долго

длилось

это молчанье, молчанье надежд

и молчанье отчаянья. А в Зимнем,

в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят

министры

в меди блях, и пахнет

гладко выбритыми. На них не глядят

и их не слушаютони

у штыков в лесу. Они

упадут

переспевшей грушею, как только

их

потрясут. Голос-редок. Шепотом,

знаками. - Керенский где-то?- Он?

За казаками.И снова молча И только

под вечер: - Где Прокопович?- Нет Прокоповича.А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть,

глядит

неласковая Авроровых

башен

сталь. И вот

высоко

над воротником поднялось

лицо Коновалова. Шум,

который

тек родником, теперь

прибоем наваливал. Кто длинный такой?..

Дотянуться смог! По каждому

из стекол

удары палки. Это

из трехдюймовок шарахнули

форты Петропавловки. А поверху

город

как будто взорван: бабахнула

шестидюймовка Авророва. И вот

еще

не успела она рассыпаться,

гулка и грозна,над Петропавловской

взвился

фонарь, восстанья

условный знак. - Долой!

На приступ!

Вперед!

На приступ!Ворвались.

На ковры!

Под раззолоченный кров! Каждой лестницы

каждый выступ брали,

перешагивая

через юнкеров. Как будто

водою

комнаты полня, текли,

сливались

над каждой потерей, и схватки

вспыхивали

жарче полдня за каждым диваном,

у каждой портьеры. По этой

анфиладе,

приветствиями оранной монархам,

несущим

короны-клады,бархатными залами,

раскатистыми коридорами гремели,

бились

сапоги и приклады. Какой-то

смущенный

сукин сын, а над ним

путиловец

нежней папаши: "Ты,

парнишка,

выкладывай

ворованные часычасы теперича наши!" Топот рос

и тех

тринадцать сгреб,

забил,

зашиб,

затыркал. Забились

под галстук

за что им приняться?Как будто

топор

навис над затылком. За двести шагов...

за тридцать...

за двадцать... Вбегает

юнкер:

"Драться глупо!" Тринадцать визгов:

-Сдаваться!

Сдаваться!А в двери

бушлаты,

шинели,

тулупы... И в эту

тишину

раскатившийся всласть бас,

окрепший

над реями рея: "Которые тут временные?

Слазь! Кончилось ваше время". И один

из ворвавшихся,

пенснишки тронув, объявил,

как об чем-то простом

и несложном: "Я,

председатель реввоенкомитета

Антонов, Временное

правительство

объявляю низложенным". А в Смольном

толпа,

растопырив груди, покрывала

песней

фейерверк сведений. Впервые

вместо:

-и это будет...пели:

-и это есть

наш последний...До рассвета

осталось

не больше аршина,руки

лучей

с востока взмолены. Товарищ Подвойский

сел в машину, сказал устало:

"Кончено...

в Смольный". Умолк пулемет.

Угодил толков. Умолкнул

пуль

звенящий улей. Горели,

как звезды,

грани штыков, бледнели

звезды небес

в карауле. Дул,

как всегда,

октябрь ветрами. Рельсы

по мосту вызмеив, гонку

свою

продолжали трамы уже

при социализме.

7

В такие ночи,

в такие дни, в часы

такой поры на улицах

разве что

одни поэты

и воры. Сумрак

на мир

океан катнул. Синь.

Над кострами

бур. Подводной

лодкой

пошел ко дну взорванный

Петербург. И лишь

когда

от горящих вихров шатался

сумрак бурый, опять вспоминалось:

с боков

и с верхов непрерывная буря. На воду

сумрак

похож и такбездонна

синяя прорва. А тут

еще

и виденьем кита туша

Авророва. Огонь

пулеметный

площадь остриг. Набережные

пусты. И лишь

хорохорятся

костры в сумерках

густых. И здесь,

где земля

от жары вязка, с испугу

или со льда, ладони

держа

у огня в языках, греется

солдат. Солдату

упал

огонь на глаза, на клок

волос

лег. Я узнал,

удивился,

сказал: "Здраствуйте,

Александр Блок. Лафа футуристам,

фрак старья разлазится

каждым швом". Блок посмотрел

костры горят"Очень хорошо". Кругом

тонула

Россия Блока... Незнакомки,

дымки севера шли

на дно,

как идут

обломки и жестянки

консервов. И сразу

лицо

скупее менял, мрачнее,

чем смерть на свадьбе: "Пишут...

из деревни...

сожгли...

у меня... библиотеку в усадьбе". Уставился Блок

и Блокова тень глазеет,

не стенке привстав... Как будто

оба

ждут по воде шагающего Христа. Но Блоку

Христос

являться не стал. У Блока

тоска у глаз. Живые,

с песней

вместо Христа, люди

из-за угла. Вставайте!

Вставайте!

Вставайте! Работники

и батраки. Зажмите,

косарь и кователь, винтовку

в железо руки! Вверх

флаг! Рвань

встань! Враг

ляг! День

дрянь! За хлебом!

За миром!

За волей! Бери

у буржуев

завод! Бери

у помещика поле! Братайся,

дерущийся взвод! Сгинь

стар. В пух,

в прах. Бей

бар! Трах!

тах! Довольно,

довольно,

довольно покорность

нести

на горбах. Дрожи,

капиталова дворня! Тряситесь,

короны,

на лбах!

Жир

ёжь страх

плах! Трах!

тах! Тах!

тах! Эта песня,

перепетая по-своему, доходила

до глухих крестьяни вставали села,

содрогая воем, по дороге

топоры крестя. Но

жи

чком

на

месте чик лю

то

го

по

мещика. Гос

по

дин

по

мещичек, со

би

райте

вещи-ка! До

шло

до поры, вы

хо

ди,

босы, вос

три

топоры, подымай косы. Чем

хуже

моя Нина?! Ба

рыни сами. Тащь

в хату

пианино, граммофон с часами! Под

хо

ди

те, орлы! Будя

пограбили. Встречай в колы, провожай

в грабли! Дело

Стеньки

с Пугачевым, разгорайся жарче-ка! Все

поместья

богачевы разметем пожарчиком. Под

пусть

петуха! Подымай вилы! Эх,

не

потухай,пет

тух милый! Черт

ему

теперь

родня! Головы

кочаном. Пулеметов трескотня сыпется с тачанок. "Эх, яблочко,

цвета ясного. Бей

справа

белаво, слева краснова". Этот вихрь,

от мысли до курка, и постройку,

и пожара дым прибирала

партия

к рукам, направляла,

строила в ряды.

8

Холод большой.

Зима здорова. Но блузы

прилипли к потненьким. Под блузой коммунисты.

Грузят дрова. На трудовом субботнике. Мы не уйдем,

хотя

уйти имеем

все права. В н а ш и вагоны,

на н а ш е м пути, н а ш и

грузим

дрова. Можно

уйти

часа в два,но м ы

уйдем поздно. Н а ш и м товарищам

н а ш и дрова нужны:

товарищи мерзнут. Работа трудна,

работа

томит. За нее

никаких копеек. Но м ы

работаем,

будто м ы делаем

величайшую эпопею. Мы будем работать,