Осеннее равноденствие - Джузеппе Конте

И вот огонь весело запылал. Но воздух в комнате согрелся не сразу, а камин задымил так, что у Сары стали слезиться глаза.

Позже ветер умолк, и снаружи стало тихо и темно. Деревья за окном выглядели теперь как полотно, сплошь покрытое мазками черной краски различных оттенков, на котором тут и там что-то поблескивало.

Сара говорила с нами, положив локти на стол; нервно сжатыми, с куцыми ногтями пальцами она обхватила коротко стриженную голову; на чуть выступающей вперед нижней губе сидела веснушка — они усеивали ей лицо от лба до подбородка и с годами не побледнели. Она как будто совсем не изменилась. Голос у нее был звонкий, вроде бы радостный, но порой в нем слышалась какая-то нота отчужденности, быть может, насмешки, когда она обращалась к Капитану. А Капитан глядел на нее, не отвечая, похоже, он даже не слушал ее — просто глядел на очень короткие ярко-рыжие волосы (и тут я заметил, что у левого виска их прорезала узкая полоска цвета стали), на потрескавшиеся губы, на это лицо, которое внезапно делалось совсем детским, а мгновение спустя — злым, как у ведьмы.

Она первой встала из-за стола. Подошла к окну и, когда лицо ее оказалось почти у самого стекла, вдруг застыла неподвижно, взгляд ее был прикован к чему-то — я не мог понять, к чему именно. Тогда я тоже встал и подошел к окну.

На свет к окнам слетелись тучи мошкары: мошки ползали по стеклу, как капли дождя в ненастье, так же беспорядочно и бездумно, — точки, сливающиеся в прямые линии, проведенные чьей-то безумной рукой. Мошек нельзя было разглядеть, видно было только само их движение. Но свет привлек и словно прилепил к стеклу еще и других крохотных существ: бабочек с белоснежными глянцевитыми крыльями (не толще ногтя, с чуть более темными прожилками), перепончатыми, словно веер на деревянных планках. Там были и всевозможные ночные насекомые: одни — нежно-голубые, другие — голубые с золотой каймой, как на средневековой миниатюре, а еще другие — зеленые, жесткие и блестящие, как стебелек травы, или оттенка изумруда, прозрачные, как волна. Были и похожие на пауков, бурые, с цепкими лапами, выгнутыми и изящными, словно воздушные корни некоторых растений.

Эти хранили неподвижность. И мы не смогли разглядеть их тщательно, до мелочей, обычно неуловимых, просматривающихся сейчас, на освещенном изнутри стекле, как под микроскопом. Наверно, их привлек не только свет, но и тепло: лето кончилось, и ночью в воздухе уже ощущались холодные течения.

Сара тихонько спросила меня: а что, если и они, эти сотни глаз за стеклом, обращенных внутрь, тоже разглядывают нас, что, если они смотрят на ее волосы, ее лоб, ее рот? Чувствовалось: она чем-то непонятно взволнована. Она спросила, каким я представляюсь себе в отражении этого многоглазого взгляда. Потом сильно щелкнула пальцем по стеклу в том месте, где с другой стороны сидела бабочка-свиноголовка. Бабочка не улетела: она стала подниматься вверх по стеклу, наискось, короткими скачками, другие насекомые на ее пути отползали в сторону или падали; у верхнего края рамы, когда, казалось бы, должна была уже очутиться вне нашего поля зрения, она вдруг свалилась вниз, подпрыгнув на стекле с неожиданно громким стуком, снова оказалась на том же месте и в том же положении, в каком была, когда палец Сары щелкнул по стеклу, и замерла, как засыпает крепким сном человек, стряхнувший с себя тяжелое сновидение.

В углу окна сидела другая свиноголовка, самая крупная и самая неподвижная из всех: она была цвета выжженной земли и песка, и от верхней оконечности ее тела, начинаясь под головой, тянулись два широких симметричных крыла, словно плащ древнего воина. Так она сидела, облитая светом, как рыцарским панцирем, и представлялась нам некой героической, священной эмблемой, а не просто жалким ночным насекомым, летающим впотьмах, бездарной серой копией настоящей бабочки.

На следующее утро Сара встала первой, с силой распахнула окно в первом этаже, и ставни стукнулись о стену с таким звуком, будто камень упал на кучу камней.

Я уже был на ногах: у меня появилась привычка просыпаться рано, хоть я и засиживался с книгой далеко за полночь.

Из окна Сара поманила меня к себе. Ее вытянутая рука выглядела еще более костлявой, пальцы короткими, почти без ногтей — и впервые эта рука показалась мне какой-то властной.

На кухне она обследовала все полки и ящики шкафа; в самом низу обнаружила стеклянную банку с анчоусами в рассоле, баночку оливкового масла, шоколадные конфеты в золотистых обертках, разбросанные по всему ящику; в доме больше года никто не жил, и я понял, что Сара не хочет наводить порядок, потому что она так и оставила валяться в глубине ящика эти конфеты, похожие на выпавшую из кармана горсть монет и давно уже несъедобные.

Она сказала мне, что ночью долго не могла заснуть, соломенные тюфяки на кровати скрипели, изголовье из темного дерева было слишком высокое, от закрытых ставен тьма в комнате сгустилась, стала плотной, застывшей, а снаружи кричал филин; по стенам от сырости протянулись длинные пористые волокна, даже белье, казалось, пропитано сыростью. Капитан тоже не сразу заснул, но оба мучились бессонницей молча, каждый сам по себе.

Капитан спустился к нам позже, когда мы уже успели выпить кофе, и захотел, чтобы мы втроем немедленно поехали кататься по окрестностям; Сара напомнила ему, что для выздоровления полезнее было бы гулять пешком, вдыхая полной грудью воздух сосновых рощ, но он только рассмеялся и пошел к машине.

Маленький запыленный голубой «форд» дал задний ход, выехал на площадку за домом; почва там была такой неровной и каменистой, что приходилось ехать на первой скорости. У развилки, где начиналась асфальтированная дорога наверх, в деревню, стоял остов разрушенной виллы — не крестьянского дома, а именно виллы, пустой внутри, как глазницы черепа, заброшенной, видно, очень давно: на фасаде абрикосового цвета краска облупилась, он покрылся широкими черными трещинами, разбитые мраморные ступеньки перед входом заросли ежевикой, переплеты окон были выломаны. Мы не стали заглядываться на эти развалины, но Сару привлекло другое — цветок, выросший среди ежевики из трещины мраморной ступеньки: одинокий цветок на непомерно длинном стебле, с нежным венчиком из редких желтых лепестков, сомкнутых наподобие детской сумочки. Сара впервые видела такой цветок и спросила меня, как он называется. Я не знал.

— Похоже на ирис, — сказал я, — но сейчас они не цветут. Нет, вряд ли это ирис, слишком он скромный, ему не хватает высокомерия.

Проехав развилку, мы через минуту уже были в деревне. Дома стояли по обеим сторонам дороги, сначала редко, потом все теснее — и так до маленькой площади, где кончалась улица и начиналось разрушенное безлюдное предместье, накрывшее макушку холма — словно каменная шляпа. Туда можно было добраться только крутыми тропинками, то и дело нырявшими в толщу скалы, или короткими темными туннелями.

Мы с Капитаном прошлись по магазинам, заглянули и в тот, где, как он помнил, среди ящиков с фруктами и овощами всегда лежала стопка газет из ближайшего города — Капитан постоянно читал их, когда жил там, наверху.

Сара не захотела пойти с нами. Мы нашли ее потом на краю деревни, она разглядывала куст шиповника, весь усыпанный продолговатыми ягодами мягкого приглушенно-красного цвета, крепкими и блестящими, как бусины.

Капитан поинтересовался, что она тут делает. В ответ она улыбнулась долгой улыбкой и откинула назад голову с волосами того же цвета, что ягоды на кусте.

Проселочная дорога за площадкой рядом с их домом, стоявшим на отшибе, переходила в петляющую каменистую тропинку через весь лес; она круто поднималась вверх по склону, заросшему каштанами, соснами, остролистом и можжевельником — чем выше, тем гуще. Мы отправлялись по ней в первые дни, единственные дни, когда мы еще выходили гулять втроем, а Сара как будто заботилась о выздоровлении Капитана.

Местами на тропинке становилось темно, словно лес наступал на нее, желая перечеркнуть, утвердить свою непрерывность, беспредельно расширить свое царство тени. В других местах, на крутых поворотах, тропинка, карабкаясь вверх, выходила на солнце; тогда можно было вдруг увидеть с высоты каштановые рощи, сбегавшие по склонам в долину.

Сара шла впереди. Какая-то несвойственная ей неуверенность, разболтанность в походке, которую я заметил сразу после приезда, теперь исчезла: она шла, высоко подняв голову, ярко-рыжая шевелюра мелькала среди листвы, шла таким твердым и быстрым шагом, что мы с Капитаном все больше отставали от нее.

Облака были по-прежнему белыми и стремительными, от них неожиданно падали конусообразные тени и растекались вниз по склонам.

По обочинам тропинки пышно разросся ежевичник, его ягоды цвета терпкого вина усыпали длинные колючие ветки или сидели по одной среди мелких зубчатых листьев.