Третий ребенок Джейн Эйр - Вера Колочкова

Бабушка Пелагея, та самая «наша мама», тихо всхлипнула в застывшей над поминальным столом тишине, затеребила в коричневых жилистых пальцах мятый платок. Потом заголосила тоненько и робко, запищала тихим комариком на одной ноте, успевая проговаривать утробно:

— Лишили, ой лишили ироды родного угла на старости лет, лихоманка вас прибери… Всех на руках вынянчила, а теперь из родного угла выковырнули…

— Мама! Ну чего ты голосишь, ей-богу! — с досадой повернулась к бабке Танина мать. — Куда это мы тебя выковырнули? Ты же не в чужих людях, ты с внучкой родной жить будешь! Да и самое место здесь тебе, если по совести… Хоромина-то эта не чья-нибудь, а сестры твоей! Да и лучше тебе здесь будет! Ни воды носить не надо, ни печку зимой топить…

— А девке что? Ты об ей, об Таньке-то, подумала? — слабо, будто боясь навлечь на себя еще большую досаду, проголосила бабка Пелагея. — Чего ж ей теперь, всю жизнь свою молодую на то потратить, чтоб за старухами ходить? И опнуться девке толком не дали…

— Ничего. Она и с тобой хорошо опнется, — вступила в разговор и сестра Тамара, стрельнув в Таню завистливым глазом. — Да и веселее ей будет. Все не одна. Правда, Таньк? А то живешь здесь, ровно барыня…

За все три дня, пока суетились с похоронами да с поминальным столом, Тамара не подошла к младшей сестренке ни разу. Так, наблюдала за ней будто издали. И все примеривала к себе задумчиво Танино законное теперь жилье — то застывала надолго у окошка, скрутив бубликом дебелые, или, если выражаться по-городскому, целлюлитом попорченные руки, то в старом тети-Клавином кресле устраивалась поосновательнее да поудобнее плотным, некрасиво отвисшим к тридцати годам задом. Вот и получилось так, что обратилась она к ней за столом впервые. И даже несколько с вызовом — попробуй, мол, не ответь…

— Правда, Тамара. Конечно, правда. Веселее будет, — торопливо подтвердила Таня и часто закивала. — Конечно, пусть остается бабушка Пелагея…

И снова в наступившей тишине пробился писком слабенький бабкин вой, и снова, сердито шикнув, махнула в ее сторону ладонью Танина мать. А махнув, она тут же и вздохнула облегченно, и уселась на место, подвинув к себе поближе тарелку с городской копченой колбасой. Слава богу, можно теперь и поесть спокойно, раз вопрос решен. Все время поесть некогда. Одни только заботы с этими детьми. Пока всех пристроишь мало-мальски, рассуешь по освободившимся углам…

А Таня и впрямь не возражала против такого материнского решения. Понимала — трудно им там. Заработать негде, дом новый поставить не на что. Гибнет деревня, спивается от полной безнадеги… Тем более и противу самой бабушки Пелагеи как таковой она ничего плохого за душой не имела. Они с ней всегда хорошо ладили. И в баньке, бывало, вместе парились, и огород копали, и пряник какой лишний гостевой бабка всегда для нее приберегала. Пусть живет. Не в тягость, а в радость.

Так бабка у нее на постоянное жительство и осталась. Уже полгода вместе живут. И хорошо живут, чего уж там. Она ее и в больнице своей подлечила немного, и заботится о ней от всей души. И балует, когда чем получится. И сейчас у нее в сумке пирожные для нее припасены. Эклеры. Страсть как бабка их полюбила, городские эклеры эти…

Вообще, бабка Пелагея очень быстро в городской жизни освоилась. И к еде новой быстро привыкла. И к благоустройству квартирному. Поначалу, правда, все старалась водой запастись — не верилось ей, что она с утра и до вечера из кранов бежать будет. А к унитазу сразу очень уважительно отнеслась. Очень одобрила: «Шибко умный горшок, дай бог здоровья тому человеку, который его придумал». А потом еще и подружек себе завела. Сидела с ними на скамеечке перед подъездом, со страстью обсуждала жизнь живущего в доме народа. А как же без этого? Она ж тоже человек, деревенская бабка Пелагея, и без обмена информацией, как и без хлеба насущного, запросто погибнуть может. И в деревне своей она все про всех знала. И про нее все и всё тоже знали. А народ, в доме проживающий, пусть и не обижается. Подумаешь, посудачат немного бабки, помоют соседские косточки. Не котировки же валют да не новые цены за баррель им на скамеечке обсуждать…

В общем, жизнь общественная у бабки Пелагеи закипела ключом. И даже, как и полагается по всем естественным законам, разбился их маленький старушечий, но, как там ни смотри, все же коллектив на два противоположных лагеря. Одну его сторону составляли бабушки местные, в этом доме всю свою основную жизнь прожившие и в нем же и состарившиеся. Другую же сторону представляли бабушки приезжие, сердобольными детьми из других мест к себе на жительство да на достойное упокоение их уважаемой старости выписанные. И споры между этими лагерями разгорались нешуточные, иногда и до рукоприкладства почти дело доходило…

— …Ты погляди-ка на эту Лизку, Танюха, погляди только! — возмущалась за вечерним чаем бабка Пелагея. — Говорит, будто я из жалости у тебя живу, а она будто в своем дому хозяйка! Да какая она хозяйка, если дочка ее ни в грош не ставит! Только и ждет того, чтоб померла побыстрее, чтоб комнатушку ее занять. Ну и что с того, что я из жалости? В жалость оно всегда лучше, чем в тягость…

— Да не слушай ты никого, бабушка Пелагея! — увещевала бабку совершенно искренне Таня. — Я очень даже рада, что ты со мной. Что мы, плохо живем, что ли? Да замечательно живем!

— И то, и то… — согласно кивала бабка. — А Лизка еще и на Макарьевну сегодня взъелась, которую Ивановы с пятого этажа из деревни перевезли. Говорит, будто перевезли ее вовсе не из-за немощи, а чтоб деньги за проданный дом себе прихватить…

— Да это она от зависти, бабушка, — махала рукой Таня, прихлебывая горячий чай из большой кружки. — Ивановы, они не такие. Они и без того дома хорошо обеспеченные. Просто им бабушку жалко, да и любят они ее.

— Таньк, а я-то тебе и впрямь не в тягость? А? Не лукавишь ли со мной, девка?

— Бабушка-а-а-а… — тянула возмущенно Таня и хмурила сердито белесые бровки. — Чего говоришь-то, сама не думаешь…

— Да ладно, Танюха… Верю я тебе, верю. На завтра-то чего тебе постряпать? Напеку-ка я пирогов с капустой, на работу с собой возьмешь…

Пирогами бабкиными она и впрямь все хирургическое отделение закормила. Получались они необыкновенно вкусными, бабка умела как-то по-своему, по-деревенски тесто ставить — с молитвой, как она сама выражалась. Таня и в самом деле видела, как она пришепетывает что-то, колдуя над продуктами, и лучше к ней в этот момент и не лезть попусту. Врачи и медсестры уплетали те пироги за обе щеки да всяческие комплименты бабушке Пелагее просили передавать. Таня и передавала. И сама млела от этих комплиментов. Даже больше еще, чем бабка. Это потому, наверное, что очень уж хороший у них сложился коллектив в хирургическом отделении. Смена пролетала быстро, и усталости совсем не замечалось. Хоть и приходилось часами стоять за операционным столом. В эти часы Таня очень была сосредоточенна, будто не от хирурга, а именно от ее четких действий зависела жизнь беспомощного человека, распластанного на операционном столе. До того была сосредоточенна, что, казалось, все в ней этим средоточием заполнялось, снизу доверху, ни для чего другого места уже не оставалось. Только слух и острое чувство ответственности. Ей даже казалось иногда, что она наперед мысль хирурга успевает словить, до того еще, как эта мысль коротким словесным приказом обернется, и рука сама собой к нужному инструменту тянется. И еще ей казалось, что в тишине стерильной операционной всегда музыка звучит. Ну, не совсем, может, музыка, а фон будто такой особенный, музыке той сродни. Строгий такой и совсем не навязчивый, а наоборот даже, помогающий обрести нужное делу средоточие. И опытный врач-хирург, будто дирижер, руководит этим торжественным средоточием — строгой музыкой спасения человеческой жизни. Хотя часто она бывает и очень тревожной, музыка эта. А иногда так и вовсе трагической. Всякое в их деле случается… А после операции наступала усталость блаженная. Очень, очень хорошая усталость. Такая бывает, наверное, от чувства человеческой кому-то необходимости, от хорошо сделанного тобою дела… Ну как, скажите, чувствуя такую вот приятную усталость, умудряться быть еще и несчастливой? Разве это возможно? И с работы она идет усталая и счастливая, и бабка Пелагея ждет ее дома с пирогами… Везде хорошо, везде ее счастье караулит! Мало того — даже дорога с работы домой теперь для нее в одно сплошное удовольствие превратилась. В новой шикарной шубе-то. Оно, конечно, вроде как и без шубы хорошо было, но отчего-то очень уж захотелось ей в эту городскую нарядную толпу влиться. В один момент вдруг захотелось. Она даже помнит в какой. Стояла как-то на остановке автобусной и вдруг увидела себя со стороны — просто чудище деревенское. Пальто цвета не-разбери-поймешь, такие уж сейчас и не носит никто. После сестры Тамары ей досталось. На голове шапка вязаная до самых бровей натянута. На руках варежки грубые, овечьей шерстью пахнут. А дамочки вокруг красивые такие, в дубленках да шубах — загляденье одно. Вот тогда ей и запала в голову эта мысль — тоже шубу себе купить. Чтоб не хуже, чем у этих дамочек. Вот и купила. Все равно деньги эти, можно сказать, просто так ей на голову свалились. Там, на конкурсе медсестер, и задания-то были легкие совсем. И премиальных десяти тысяч рублей в аккурат на шубу хватило, специально они с бабкой Пелагеей на городской рынок за ней съездили. С цыганкой одной сторговались. Народу там было — тьма-тьмущая. Чуть не потерялись…