Ярослав Домбровский - Владимир Дьяков

В. Г. Короленко вспоминает, что его рано начали волновать взаимоотношения поляков с украинцами и русскими. То же можно сказать о Домбровском. Среди родных и знакомых семьи Домбровских были участники бурных событий 1831 года, были и те, кто подвергался репрессиям за связь с участниками польских патриотических организаций более позднего времени. Ярослав знал их имена и не раз слышал рассказы о повстанческой борьбе и деятельности конспираторов.

В те годы большая часть учащихся житомирской гимназии была поляками — детьми помещиков и неимущей шляхты, очень многочисленной на Волыни. Гимназистами были тогда Аполло Коженёвский, впоследствии прославившийся как поэт и драматург, Тадеуш Бобровский — старший брат одного из будущих руководителей повстанцев 1863 года, Стефана Бобровского. Житомирскую гимназию кончал Зыгмунт Сераковский, ставший позже выдающимся деятелем польского и русского освободительного движения. В 1846 году гимназическое начальство обнаружило у его младшего брата Игнация письма «неблагонадежного» содержания, полученные им от Зыгмунта, выпущенного из гимназии в 1843 году и поступившего в Петербургский университет. Началось расследование. Оно показало, что среди гимназистов уже много лет идут споры о том, в чем заключается патриотический долг польской учащейся молодежи. При этом в качестве примера, нередко приводили Зыгмунта Сераковского, который еще в гимназические годы отличался высокими патриотическими побуждениями я, готовя себя к революционной деятельности, одновременно старался как можно лучше учиться, хотя это было нелегко из-за необходимости зарабатывать средства существования себе и брату. Зыгмунта Сераковского некоторые сверстники не любили за нетерпимость к богатым лентяям и резкое осуждение тех, кто предавался развлечениям, даже не помышляя о служении родине.

Существо одной из такого рода дискуссий директор житомирских училищ изложил следующим образом: «Когда умер в житомирской гимназии ученик 5-го класса Виорковский, то многие из товарищей жалели об этом и причину смерти приписывали большому прилежанию его в науках, откуда вывели общее заключение: не надо сверх сил учиться; а некоторые стали утверждать, что лучше бы вовсе не учиться. [Игнаций] Сераковский начал доказывать противное, что лучше умереть, нежели быть неуком и не иметь никакого уважения в обществе, и что только тот, кто отличается в науках, может быть вполне полезным и себе и отечеству. «Напротив, — сказал Прушинский, — это люди самые ненадежные. Недалеко пример: твой брат. Он постоянно получал награды и отличался перед всеми, а из него всегда будет пустой человек — просто дурак и нетерпим в обществе». Оскорбленный Сераковский начал было спорить с большим жаром, но звон колокольчика на утреннюю молитву прекратил прения». Интересно, что, получив письмо с описанием этого спора, Зыгмунт Сераковский написал младшему брату: «Ты превосходно защищал свое дело в диспуте с товарищами, чувствует подросток, что разовьет себе крылья, что своему взлету поможет».

Ярослав Домбровский не учился в гимназии и в те годы был еще слишком мал для того, чтобы участвовать в подобных дискуссиях. Но он наверняка слышал нашумевшую историю о смерти гимназиста Виорковского, знал о поднявшихся вокруг нее разговорах, о следствии над «неблагонадежными» учениками гимназии и об установлении над ними особого надзора. Нет ничего невозможного и в том, что, проходя мимо стоявшего на высоком берегу дома богатого помещика Альбина Петровского, он встречал иногда жившего там в репетиторах Зыгмунта Сераковского или его брата Игнация. Домбровский в то время не был знаком с Сераковскими, но общие знакомые у них, конечно, были.

Короленко о себе, своей сестре и братьях рассказывает: «Читать все мы выучились как-то незаметно. Нам купили вырезанную польскую азбуку, и мы, играя, заучивали буквы. Постепенно перешли к чтению неизбежного «Степки-растрепки», а затем мне случайно попалась большая повесть польского писателя, кажется, Коженёвского, «Фомка из Сандомира» […]. Книга […] очень хорошая: в ней рассказывалось о маленьком крестьянском мальчике […]. Я и теперь храню благодарное воспоминание и об этой книге и о польской литературе того времени. В ней уже билась тогда струя раннего, пожалуй, слишком наивного народничества, которое, еще не затрагивая прямо острых вопросов тогдашнего строя, настойчиво проводило идею равенства людей…» «Первая театральная пьеса, которую я увидел в своей жизни, — говорится у Короленко в другом месте, — была польская и притом насквозь проникнутая национально-историческим романтизмом».

Современная Польша и ее старые, отживающие традиции представали перед маленьким Домбровским, как и перед Короленко, не только в виде разрезной азбуки, первых прочитанных книг, первого посещения театра, но и в виде живых людей, известных чуть ли не всему Житомиру. Одним из них был владелец того дома, в котором снимала квартиру семья Короленко. «Хозяин нашего дома, — вспоминает В. Г. Короленко, — был поляк, которого величали «пан коморник» (землемер). Это был очень старый человек, высокий, статный (несмотря на некоторую полноту), с седыми усами и седыми же волосами, подстриженными в кружок […]. По воскресеньям [он] надевал роскошный цветной кунтуш синего или малинового цвета, с вылетами (откидные рукава), какой-нибудь светлый жупан, широкие бархатные шаровары и рогатую конфедератку, перепоясывался роскошным поясом, привешивал кривую саблю и шел с молитвенником в костел […]. В те годы старопольский костюм вышел уже из употребления или даже был запрещен. Но богатый и своенравный коморник не уступал новым обычаям, жил и сошел в могилу, верный себе и своему времени. И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по-своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь…»

Беззаботное детство длилось у Ярослава недолго; в девять лет мальчику пришлось оставить дом. Из-за стесненных материальных обстоятельств семейный совет решил отдать его на казенное содержание в Брестский кадетский корпус. Заблаговременно были посланы в Петербург необходимые документы. Наконец настал день отъезда. По много раз исхоженным улицам повозка выехала на шоссе, миновала самые дальние из знакомых мальчику мест. Перед ним прошли, вероятно, как раз те нее картины, которые несколько позже врезались в намять Короленко. «Мы миновали, — читаем в «Истории моего современника», — православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое казалось мне чуть не краем света […]. По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе […]. Мне было жутко и приятно. Мир, открывшийся передо мной, был нов и неожидан, или, вернее, я смотрел на него с новой и неожиданной точки зрения. Белые облака лежали на самом горизонте, не закрытом домами и крышами. Навстречу попадались чумацкие возы с скрипучими осями, двигались высокие еврейские балагулы, какие-то странники оглядывались на нас с любопытством и удивлением».