Вырастая из детства - Мария Романушко

Поезд несётся, как сумасшедший, как будто чувствуя моё нетерпение. Периодически он сильно кренится на бок, и пассажиры вместе с матрацами начинают съезжать со своих полок… Интересно, а мы можем перевернуться?… И я тут же начинаю лихорадочно соображать, как буду спасать Ксюшу…

Ой, что за глупости лезут мне в голову! Антон бы посмеялся надо мной. Но поезд действительно мотает сверх всякой меры…

Одиннадцать вечера. Спать совершенно не хочется. Мы с Ксюшей совы, дома засыпаем в два часа ночи, а то и позже… Лежу и перебираю в уме, как бусинки чёток, драгоценные воспоминания…

…Когда я вспоминаю детство на Философской улице, во мне как будто включается орган…

Да, моя Философская улица – это музыка. Множество мелодий, сплетённых в одно неразрывное звучание – такая могучая полифония… Лица, имена, события, запахи… И при этом всё – в цвете! Цветомузыка!… Почти до пяти лет.

А потом настало моё второе детство. Это уже Оренбург.

Четыре оренбургских года помнятся очень ярко. Но уже не как полифонический поток. Это – отдельные эпизоды. Как будто разноцветные стёклышки в мозаике…

Эта удивительная мозаика так и живёт в моей памяти, не тускнея, вот уже полсотни лет. И ни одно стёклышко за эти годы не выпало, не утратилось. Наоборот! Рисунок на многих стёклышках, на первый взгляд – простенький, бытовой, с годами приобрёл поистине символическое значение.

Я смотрю на эту мозаику… и мне (из моего сегодняшнего дня) начинает казаться, что вся моя взрослая жизнь была зашифрована в этих разноцветных стёклышках. Некоторые эпизоды – как маленькие притчи. Разгадать смысл которых дано только мне одной… Через эти эпизоды мне было показано, что во мне главное. Показано, в чём сильные и слабые стороны моего характера. Показано, к чему надо готовиться, какие свойства в себе оттачивать. Но это сейчас – из сегодняшнего дня – всё так хорошо понимается.

А тогда – я просто ЖИЛА. А судьба и обстоятельства старательно лепили меня…

Когда-то я занималась керамикой, и очень хорошо понимаю, чем одно состояние глины отличается от другого. Точно так же одно состояние души ребёнка отличается от другого.

Каждый новый этап наступает резко. Для самого материала это и радостно, и болезненно. Ещё бы! Сначала Мастер тебя согревает в своих руках, разминает любовно… Никаких резких движений, только нежное, задумчивое разминание, проминание… Насыщение воздухом и влагой, мелодиями, цветом… всякими пахучими, волнующими маслами… Внимательное прислушивание, вглядывание в мягкий, податливый кусок глины – интересно, какой образ зашифрован в нём?…

А какова роль родителей? – спрашиваю я себя. От них-то что-нибудь зависит?…

И тут меня осеняет: так они и есть воплощённые руки и глаза Мастера! Без них Мастер «как без рук». А ещё родители ответственны за атмосферу любви. Без любви глина быстро засыхает, черствеет – и из неё уже ничего не вылепить…

А потом Мастер начинает прикладывать к тебе ощутимые усилия. Для придания определённой формы и определённого смысла твоей душе, твоему характеру. На этом этапе разные инструменты в руках Мастера уже появляются – так называемые «стеки». Стеки для формирования души, для лепки характера – это разные жизненные обстоятельства. Роль стеков играют и близкие люди. Сами порой о том не догадываясь… Стеки могут быть разумными, а могут быть – слепыми орудиями в руках Мастера. Так что очень даже чувствительно, когда над тобой так трудятся. И больно бывает, и временами страшно…

Здесь два пути: можно расползаться в руках Мастера, противиться его действиям, стремиться остаться бесформенной массой. Свобода выбора есть у каждого. Даже у куска глины. А можно помогать Мастеру, участвовать в собственном рождении. И даже… подсказывать Мастеру, кем ты хочешь стать! Мастеру радостно работать с таким мыслящим и активным куском глины. Мастер, собственно, и озабочен тем, чтобы УГАДАТЬ затаённый образ и смысл именно вот этого куска…

Кто-то считает, что личность приходит на Землю уже готовой. Зрелой. Всё знающей и всё понимающей. Эх, если бы так!… Тогда не было бы уродливых судеб. Тогда не было бы людей, мающихся от непонимания, зачем они здесь, на Земле… Тогда ни воспитание, ни встречи, ни события, ни страдания, ни любовь не играли бы никакой роли. Были бы лишь пёстренькой декорацией… Тогда не было бы вообще смысла в земной жизни. В земном пути души.

Нет, вряд ли с рождением ребёнка на землю приходит уже зрелая ЛИЧНОСТЬ. Скорее всего, до рождения происходит только ЗАМЕС. И Богом в этот замес вкладывается, как зерно, – МЫСЛЬ, ИДЕЯ. О том, ЧТО из этого замеса должно, точнее – может (в идеале) получиться. «Должно» звучит слишком жёстко, безвариантно, не предполагая свободы выбора. А свобода у нас всё же есть.

В моей жизни всё сложилось таким замечательным образом, что каждый этап (разминание, лепка, обжиг) проходил на новом месте. Поэтому я так отчётливо всё вижу. Как это происходило.

В Днепропетровске, на Философской улице, руки Мастера нежно разминали мою сущность, готовя её к этапу лепки…

В Оренбурге – меня уже ЛЕПИЛИ. Руки Мастера делали это очень энергично. Мне придавали какую-то необычную форму…

После Оренбурга было короткое возвращение на Философскую улицу. Где мне дали тихонечко обсохнуть, отдохнуть, подготовиться к обжигу…

А в Луганске, как только приехали туда, меня тут же засунули в муфельную печь! На первый обжиг. Он называется «утильным». И если изделие не треснуло при этом, первичном, обжиге и не развалилось, то в муфеле поддают жару…

Вот в Вольногорске мне и поддали жару!… Обжиг был долгим, температура порой зашкаливала… Можно было запросто треснуть и развалиться на множество бесформенных фрагментов…

Но вот – жива, цела, лежу на вагонной полочке и размышляю о жизни. О её дивных возможностях… Ведь Жизнь – это и есть тот самый великий и мудрый Мастер.

…А до Оренбурга была последняя зима на Философской.

Это была какая-то раздвоенная жизнь. Мне было всего четыре года, но я уже познала, каково это: физически жить в одном месте, а мыслями – в другом.

Мыслями я жила в Оренбурге на Полигонной улице, дом 8, кв. 7, – там жили мои мама и папа. И ПАПА! И то, что он жил с мамой, это для меня означало, что он живёт как бы и со мной тоже. Огромное расстояние между нами, конечно, не могло не огорчать меня, но оно всё же было не в силах разрушить мою радость:

НАКОНЕЦ-ТО МОЙ ПАПА – С НАМИ!

Они с мамой писали мне письма. Я уже умела читать. Помню эти листочки с крупными печатными буквами – первые в моей жизни письма. Никогда ещё я так не ждала весну. Весной мы с бабушкой должны были уехать в Оренбург. К маме и ПАПЕ.

Удивительно, как я любила его – своего отца. А ведь я его видела всего несколько раз в жизни! Первый раз, когда мне было года три. Он пришёл, а мамы не было дома. Видимо, она была в институте. И бабушка тоже куда-то отлучилась. Я была одна дома, в нашей комнате.

Отец стоял у окна, долго-долго… Он стоял у окна, за которым густели сумерки… а мама всё не приходила. И бабушка тоже. Он грустно и отрешённо смотрел в окно, а я – с благоговением – на него. Вряд ли он не прикоснулся ко мне, не обнял и не поцеловал, когда вошёл, вряд ли не сказал мне ни слова, но это почему-то не запомнилось…

А запомнилось только – МОЁ СОЗЕРЦАНИЕ ОТЦА. Он был прекрасен: высокий, в своём белом полотняном костюме, с тёмными волосами, красиво откинутыми назад… И эти синие-синие глаза!…

Я видела отца первый раз в жизни. Потому что встречу в пятидневном возрасте, когда он нёс меня из роддома, я, увы, не запомнила. Но, тем не менее, та – САМАЯ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА – уйдя в глубины подсознания, растворилась в каждой клеточке моей памяти, окрасив жизнь печалью… У моей печали было имя – «жизнь без папы».

И, чтобы уравновесить эту безмерную печаль, которая была слишком тяжела для детской души, моё воображение подарило мне сладкую мечту – о будущей (когда-нибудь!…) жизни с отцом. Мечта эта была очень сильна. Таким образом, на одной чаше весов лежала печаль, а на другой – мечта. Они уравновешивали друг друга – и можно было жить…

Поэтому, когда он вошёл – я сразу узнала его. Как я могла не узнать его? Ведь он жил в моём сердце. Он жил в каждой моей клеточке!

И вот теперь он стоял у окна и грустно молчал. Я тоже молчала. Я была не болтливым ребёнком. Слишком застенчивым. Может быть, даже робким. Я сидела у дальней стены нашей комнаты, на корточках, обхватив коленки руками (это была моя любимая поза), – и не смела приблизиться к нему. Я – СОЗЕРЦАЛА. Впитывала его образ, засасывала в память каждую его чёрточку, как будто чувствовала, что вновь долго, очень долго его не увижу…

Моё созерцание отца было почти религиозной медитацией… Так смотрят только на божество. Он и был для меня божеством.