Уксус и крокодилы - Лея Любомирская

Я могла только ждать. И дождалась.

Увы, мне достался третий сорт. Тело, конечно, отличное: длинные ноги, плоский живот. Но это не тело девочки-подростка. Я попала внутрь хорошо сработанной молодой шлюхи. Дура. Какая же я была дура, гадая об оттенках волос, о давности месячных. Там не то что месячные — там, похоже, уже пара абортов была. Кто-то из героев Марка Твена говорил мне: «Мечтай осторожно, ты можешь это получить». Я хотела, очень хотела почувствовать себя взрослой, выйти за возрастные, телесные пределы беременной девочки — и вот.

То, что выше ключиц, раздражает меня безмерно — миловидное, но начисто лишенное индивидуальности лицо, жуткие пергидролевые патлы. Какой уж там нежный пушок на руках и ногах — этот жесткий, бабий ворс давно приходится брить. Может быть, ей и можно играть четырнадцатилетнюю — но в порнофильмах. Многие мужчины смотрят на мир сквозь мошонку — как иначе эту подделку можно было принять за меня?

Думаю, Гумберту не слаще. Сквозь доставшийся ему взгляд скользит недоумение: как можно убедительно испытать запретную страсть к вполне взрослой тетке? «Вот это, эта — Лолита?»

Никуда не денешься, милый. Ты мне тоже не особо нравишься — слишком американский, и есть в тебе что-то обезьянье. Я слишком давно существую, слишком давно думаю о тебе — ведь других тем для размышлений у меня нет. Хороша парочка. Если бы я могла сама написать сценарий для этих: двух тел, я бы закончила фильм совершенно иначе: вполне естественная страсть мужчины средних лет к молодой девице, легкая интрижка с матерью и дочерью одновременно — и все живы, все довольны. Не пришлось бы давить автомобилем мамочку.

Ах да. Про мамочку-то я и забыла. Неубедительная получилась мамочка. Трогательности стареющей женщины в ней ровно столько же, сколько в самке пингвина. И ее вялая ненависть к дочери-сопернице неубедительна так же, как мое перезрелое воплощение, играющее нимфетку. Так что черно-белую мамочку мне не жалко. И все-таки — я бы сделала иначе.

Но это невозможно. Я не могу даже повернуть свою обесцвеченную голову под иным углом, моя тень всегда падает одинаково. Мы не можем ничего изменить. Не можем выскочить за пределы, очерченные нашими создателями. И мы будем проживать наши псевдожизни бесконечное количество раз — по количеству киносеансов, протяжек видеокассет, поворотов DVD — всегда одинаково.

Я знаю, писателя часто спрашивают, любит ли он своих героев. Но никто не спрашивает нас, любим ли мы своих писателей. А мы их — ненавидим. И я, и Гумберт, и выданная мне автором мать, и остальные — известные и безымянные. Множась, утопая в собственных бесконечно прокручивающихся жизнях, я сходила с ума, я закричала бы, но у меня нет голоса. Я разорвала бы себе горло своими ногтями, вечно покрытыми белыми пятнышками, — но я не могу уничтожить себя. Никто из нас не может.

Но мне повезло, если это можно назвать везением: у меня был второй шанс прожить все заново. Теперь уже в цвете. Я получила новое тело, и оно было больше похоже на то, которое я представляла себе. В прошлый раз и я, и Гейзиха были крашеными блондинками, в этот раз нас выкрасили в рыжий. Я примеряла на себя звучащее в терцию, кончающееся разливом вод тело До-Ми-Ник, Доминик Суэйн. Мне нравилась ее неуклюжесть, я почти смогла почувствовать металл ее пластинки на зубах. Зря она вынула ее перед тем, как поиграть со знатоком французской словесности в известную французскую игру.

Мне наконец-то стало жалко мою нелепо манерную, мою молодую мать, как хорошо, что я не видела торчащую кость из ее мертвой ноги, как грустно, что я не смогла докурить ее последнюю, истлевающую в пустоту сигарету, допить смешанный для нее коктейль.

Я ждала нового свидания со своим Гумбертом, своим мужчиной, своим псом, своим наказанием.

Я думала — узнаю ли я его в этот раз, понравится ли мне он?

Он мне понравится. Его лицо взрослее тела, его глаза — темные, его стержень — сталь. Я надеюсь, я буду надеяться, что, когда я убегу от него, он меня поймает, он меня не пустит, он будет сильнее.

Я не хочу больше быть Лолитой, мечущейся в отрезке между четырнадцатью и восемнадцатью, любящей колу и чипсы. Не хочу больше испытывать на прочность своего профессора. Я до последней минуты буду надеяться, что он догонит меня. Но он опять не догонит, его внутренний стержень сломается. И, увлекаемая Куилти, я уныло поплетусь навстречу замужеству, беременности, концу фильма. Я хочу вырваться, я хочу перестать быть — Лолитой. Я хочу стать — кем угодно другим. Мужчиной, старухой, сапожных дел мастером — кем-то другим, с другой жизнью, другой судьбой.

Может быть, будет третья попытка. Я мечтаю о том, как однажды испугаю какого-нибудь любителя этого слезливо-похотливого сюжета нелепой и неожиданной выходкой — запою басом «Интернационал», или нагажу профессору в ботинок, или случайно и кокетливо обнаружу у себя половой член. В моем мире, наполненном пульсирующими потоками фраз, образов, реплик, постоянно обновляется информация о новых сценариях — об этом нам рассказывают вновь прибывшие персонажи. Информация распространяется между нами мгновенно, и я знаю о том, что где-то на окраине Москвы взлохмаченный третьекурсник ВГИКа, прикуривая бессчетную сигарету, стучит по клавиатуре…

(Синопсис киносценария)

На экране — крупные планы питерского дома дореволюционной застройки. Камера обводит двор-колодец, показывает кусок неба, ограниченный стенами. Во двор входит высокий, сутулый темноволосый мужчина с блокнотом. Это Владимир Губерт. У него густые, сросшиеся на переносице брови, его стиль в одежде можно было бы обозначить как небрежно-элегантный, если бы не коричневые сандалии в сочетании с черными носками. Он оглядывается по сторонам. Видит на подъезде табличку с номерами квартир: 1, 2, 3, 4, 78. Недоуменно хмурится, не обнаружив квартир с 5-й по 77-ю. Но ему нужна именно 78-я квартира, и он поднимается по темной лестнице на последний этаж. Ему под ноги попадаются огрызки, дохлая мышка и живая кошка. Камера крупно показывает граффити на стене. На уровне человеческого роста крупно написано: «Онанизм уменьшает рост». Под потолком накорябано: «Неправда!» Камера съезжает вниз по стене и замирает на надписи чуть выше плинтуса: «Правда-правда!»

ЗАКАДРОВЫЙ ГОЛОС ГУБЕРТА. Летом 2000 года уехал в США мой питерский дядюшка, оставив мне в распоряжение свою комнату в коммунальной квартире на Васильевском острове — при условии, что я возглавлю его мелкий издательский бизнес, приносящий ежегодный доход в несколько тысяч долларов. Эта перспектива пришлась мне чрезвычайно по сердцу: Москва с ее купеческим шумом и место преподавателя французского языка, дающее мизерный доход и комнату в общежитии, надоели мне до чрезвычайности. Но еще более мне надоела моя жена, работавшая лаборанткой на кафедре психологии. Последнее время она как-то изменилась: выказывала странное возбуждение во время просмотра программы о путешествиях, иногда я заставал ее за самоучителем малайского языка, а это шло вразрез с установленным характером персонажа, которого ей полагалось у меня играть, — кроткой бесцветной жены ученого супруга.

Когда я ее уведомил, что мы скоро переезжаем в Санкт-Петербург, она приуныла и задумалась. Я объяснял отсутствие у нее энтузиазма необходимостью бросить привычный быт, что так страшит любого обывателя.

Но позже мне открылась страшная правда: она подала заявку на участие в реалити-шоу «Последний герой», и, как выяснилось, ее приняли. Я был взбешен и немедля уехал из Москвы один. О, я был отмщен. Во время ловли рыбы руками она перепутала съедобную рыбу с сомиками кандиру, которые выпили всю ее кровь. Меня это не удивляет, ведь атлас ядовитых и опасных экзотических рыб я увез с собой. С детства люблю все экзотическое и ядовитое.

Владимир звонит в дверь. Ему открывает соседка дядюшки, приземистая брюнетка с большим бюстом и отчетливыми усиками над верхней губой. Ее зовут Ривекка Гейз. В ярко накрашенных губах она сжимает длинную коричневую сигарету. Она — литературный критик. Большая часть ее зарплаты уходит на нейролептики.

ГЕЙЗ (хриплым голосом). Ты — Вова. Я про тебя все знаю. Пойдем, я тебе квартирку покажу, глядишь, и не захочешь тут жить.

Владимир идет за ней подлинному, заваленному хламом коридору, спотыкается о ржавый велосипед, и в тот же миг ему на голову со шкафа падает подшивка журналов «Молодая гвардия» за 1980 год.

ЗАКАДРОВЫЙ ГОЛОС ГУБЕРТА. «Вон отсюда! Немедленно вон!» — мысленно кричал я себе, увидев ржавую ванну, в которой к смесителю был привинчен шланг без душевой насадки. Я припомнил, как одна опытная московская проститутка объясняла, что, отвинтив насадку, можно максимально быстро подготовиться к анальному сексу. Я же после одного неудачного дежурства по общежитию испытывал к анальному сексу противоречивые чувства. Институтская учтивость заставляла меня, однако, длить пытку.