Шлюхи-убийцы - Роберто Боланьо

(Парень смотрит на нее, прищурив глаза, старается выровнять дыхание и, по мере того как оно успокаивается, вероятно, решает: вдохнуть, выдохнуть, подумать, вдохнуть, выдохнуть, подумать…)

– И тогда, вместо того чтобы сказать: я не Макс, ты хочешь идти дальше со своей бандой, и меня охватывает паника, паника, насколько помню, похожая скорее на смех, чем на страх. Я иду за тобой, не ведая, как поступлю миг спустя, но тут ты и трое других останавливаетесь, поворачиваетесь и окидываете меня оценивающим взглядом, холодным взглядом, и я обращаюсь к тебе: Макс, нам надо поговорить, и ты отвечаешь, что ты не Макс, ты говоришь: у меня другое имя, в чем дело, ты хочешь посмеяться надо мной, ты спутала меня с кем-то или что, и тогда я говорю тебе: прости, ты ужасно похож на Макса, и еще говорю: я хочу потолковать с тобой, о чем, ну, о Максе, и тогда ты улыбаешься и окончательно останавливаешься, а твои товарищи удаляются и кричат тебе, как называется бар, где они будут ждать тебя перед отъездом домой, в свой город, ладно, не потеряюсь, отвечаешь ты, там и встретимся, и твои приятели уходят, делаясь все меньше и меньше, точно так же и стадион делается все меньше и меньше, а я уверенно веду мотоцикл, давлю на газ, Большой проспект в этот час почти пуст – только люди, которые идут со стадиона, а ты сидишь сзади, обхватив меня за талию, я спиной чувствую твое тело, которое прилипло ко мне, как моллюск к скале, и воздух на проспекте и вправду холоден и плотен, как волны, что качают моллюска, ты прижимаешься ко мне, Макс, доверчиво, словно угадывая, что море – это не только враждебная стихия, но еще и туннель времени ты обвиваешь руками мою талию, как недавно футболка обвивала твою шею, но на сей раз конгу отплясывает воздух, который мощным потоком всасывается в узкую трубу Большого проспекта, и ты смеешься или что-то говоришь, небось увидел среди людей, скользящих под деревьями, своих друзей, возможно, выкрикиваешь ругательства в адрес незнакомцев, ай, Макс, ты не говоришь ни до свидания, ни пока, ни до встречи, ты выкрикиваешь лозунги, что древнее крови, но уж точно не древнее скалы, к которой ты прилип, испытывая счастье от того, что чувствуешь волны, подводные течения ночи и уверен, что они не унесут тебя с собой.

(Парень бормочет что-то невнятное. Слюна течет у него по подбородку, кажется слюна, хотя, возможно, это пот. Дыхание его тем не менее выравнивается.) – И так вот, целые и невредимые, мы приехали в мой дом, покинув город. Ты снимаешь шлем, трогаешь свои яйца, кладешь руку мне на плечи. И в этом жесте таится неожиданная доля нежности и робости. Но глаза твои пока еще не стали ни такими нежными, ни такими робкими, как мне хотелось. Тебе нравится мой дом. Нравятся мои картины. Ты спрашиваешь про изображенные там фигуры. Принц и принцесса, отвечаю я. Они похожи на Католических королей,[1] говоришь ты.

Да, были минуты, когда мне тоже случалось так думать, Католические короли на краю своего королевства, Католические короли, что исподтишка наблюдают за собой же – в вечном испуге, в навеки застылой недвижности, но для меня, какой я бываю не меньше пятнадцати часов в сутки, это принц и принцесса, жених и невеста, те, что одолевают годы, те, что несут свои раны, несут стрелы в теле, те, что в пылу охоты теряют лошадей, и даже те, что никогда лошадей не имели и бегут себе куда глаза глядят, их толкает вперед глупая воля, которую кто-то величает добротой, а кто-то от природы данным добродушием, как будто природа может быть объективной, хорошей или плохой, дикой или прирученной, природа она и есть природа, Макс, не заблуждайся, и она всегда будет такой, то есть неизбежной тайной, и я веду речь вовсе не про пылающие леса, а про нейроны, сгорающие с правой и левой стороны мозга, который и сам тоже из века в век сгорает в пламени. Но ты, святая душа, находишь мой дом красивым и спрашиваешь, одна ли я здесь, а потом удивляешься моему смеху. Думаешь, не будь я одна, я привезла бы тебя к себе? Думаешь, не будь я одна, я рванула бы через весь город, проехала бы его из конца в конец на мотоцикле и привезла бы тебя с собой, как моллюска, прилепившегося к скале, в то время как голова моя (или ростр на носу корабля) рассекала время с единственной целью – довезти тебя целым и невредимым до этого убежища, где мы найдем настоящую скалу, что волшебным образом тянется вверх от своих корней и торчит над поверхностью воды? А вот и замечание практического свойства: думаешь, я прихватила бы с собой запасной шлем, чтобы он закрыл твое лицо от нескромных взглядов, если бы не задалась целью привезти тебя сюда, в мое полнейшее одиночество.

(Парень опускает голову, глаза его пробегают по стенам комнаты, замечая все до последней трещины. Дыхание вновь начинает течь как взбалмошная река – сдвиг во времени? – и брови намокают от пота, так что капли грозно повисают над глазами.)

– Ты ничего не понимаешь в живописи, Макс, но, сдается мне, много что понимаешь в одиночестве. Тебе нравятся мои Католические короли, тебе нравится пиво, тебе нравится твоя родина, тебе нравится, когда тебя уважают, тебе нравится твой футбольный клуб, тебе нравятся твои друзья, или приятели, или товарищи ваша группировка, фирма или банда, они видели, как ты отстал от них, чтобы поговорить с отличной девахой с которой ты не знаком, а еще тебе не нравится отсутствие порядка, не нравятся негры, тебе не нравятся педерасты, не нравится, когда к тебе относятся без должного уважения, не нравится, когда кто-то занимает твое место. Короче, есть столько всего, что тебе не нравится, что в чем-то главном ты похож на меня. Мы, ты и я, приближаемся друг к другу с разных концов туннеля, и хотя мы видим лишь наши силуэты, упорно продолжаем шагать к встрече. В середине туннеля наши руки наконец-то смогут переплестись, и хотя темнота там такая, что лиц разглядеть нельзя, я знаю, что мы без страха двинемся дальше и ощупаем друг другу лица (правда, ты, пожалуй, прежде всего ощупаешь мою задницу, но это – тоже часть твоего желания узнать мое лицо), прикоснемся пальцами к глазам и, наверное, выкрикнем одно-два слова узнавания. И тогда мне откроется (и тогда мне могло бы открыться), что ты ничего не смыслишь в живописи, но много чего понимаешь в одиночестве, а это почти одно и то же. Когда-нибудь мы встретимся в середине этого туннеля, Макс, и я ощупаю твое лицо, твой нос, твои губы, которым удается так хорошо выражать твою глупость, прикоснусь к пустым глазам, к маленьким складочкам, возникающим на щеках, когда ты улыбаешься, к фальшивой твердости твоего лица, когда ты делаешься серьезным, когда поешь свои гимны, эти гимны, которых сам не понимаешь, к твоему подбородку, который порой кажется каменным, но куда чаще, пожалуй, похож на какой-то овощ, к твоему весьма типичному подбородку, Макс (такому типичному, такому архетипичному, что сейчас мне кажется, это он и привел тебя сюда, он и погубил тебя). И тогда мы с тобой сможем поговорить снова, или поговорим в первый раз, но прежде нам еще надо поразвлечься, сбросить одежду и обмотать ее вокруг шеи или вокруг шей мертвецов. Тех, что живут в неподвижной спирали.

(Парень плачет, и кажется, будто он хочет что-то сказать, но это просто икота, спазмы, вызванные плачем, это они заставляют двигаться щеки, скулы и то место, где угадываются губы.)

– Как любят говорить гангстеры, тут нет ничего личного, Макс. Но конечно же в подобном заверении есть как доля истины, так и доля лжи. Всегда примешивается что-нибудь личное. Мы прошли невредимыми сквозь туннель времени лишь потому, что тут имеется и кое-что личное. Ведь я выбрала именно тебя потому, что тут имеется кое-что личное. Само собой, никогда раньше я тебя не встречала. Лично ты никогда ничего плохого мне не сделал. Это я говорю для твоего душевного успокоения. Ты никогда меня не насиловал. Ты никогда не насиловал никого из тех, кого я знаю. Ты, пожалуй, вообще никогда никого не насиловал. Тут нет ничего личного. Может, я и больна. Может, все это лишь кошмарный сон, которого не видели ни ты, ни я, хотя тебе и больно, хотя боль твоя вполне реальная и личная. Однако есть у меня подозрение, что конец все-таки личным не будет. Конец, исход, жест, которым все это неизбежно завершается. И вот еще что: лично или нелично, но ты и я, мы снова войдем в мой дом, чтобы посмотреть мои картины (принца и принцессу), выпить пива, скинуть одежду, я снова почувствую твои руки, неловко гладящие мою спину, мою задницу, то, что у меня между ног, отыскивающие, надо полагать, клитор, хотя ты понятия не имеешь, где он в точности находится, я снова начну тебя раздевать, возьму двумя руками твой член и скажу, что он у тебя очень большой, хотя на самом деле не такой уж он и большой Макс, и ты сам это наверняка знаешь, и я снова возьму его в рот и буду сосать, как скорее всего никто до меня этого не делал, и потом раздену тебя догола и позволю раздеть меня, одна твоя рука будет занята моими пуговицами, другая будет держать стакан с виски, и тут я загляну тебе в глаза, в глаза, которые видела на экране телевизора (и о которых снова буду мечтать), из-за которых я тебя, собственно, и выбрала, и снова сама себе повторю: тут нет ничего личного, и снова повторю это тебе, повторю тошнотворному, вспыхнувшему электрической искрой воспоминанию о тебе: тут нет ничего личного, и даже тогда у меня еще останутся сомнения, мне будет холодно, как холодно сейчас, я попытаюсь вспомнить каждое твое слово, самое пустячное, но не смогу найти в них утешения.