Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

Вот и суду только теперь будет дело до Марки.

И чем помог своим людям он, Аким Загорский? Не убивал, не грабил, потому что не имел в этом нужды. Но что общего мужду Маркой и им, кто гордится тем, что посетил в Фернe Вольтера? Господин и крестьяне – жители разных миров.

И вскоре от всех рассуждений в его сердце осталось лишь понимание того, что суд поступит плохо, наказав "преступника", и он, Загорский, не сможет ничем помешать. Слепые судят слепого.

Поэтому Загорский всей своей властью жал на судей, и приговор был вынесен сравнительно мягкий – десять лет каторги.

…Марка из Сибири так и не вернулся. Его сын Данила и тот давно стал дедом. Умерла императрица, и сын, и один из внуков ее. Умер и Аким Загорский. Почти забылся случай с баней, а потом и самую баню слизнул Днепр.

Словно и не было ни людей, ни закопченной низкой баньки на берегу. Только груша…

Позади нее лежали приднепровские откосы, деревни, пущи и местечки. Позади нее стояли замшелые замки, курные хаты и древние белые звонницы.

А груша цвела последний год. Днепр подкрадывался к ней исподволь, как разбойник. В этот последний год она держалась только силой своих корней. Следующий – из миллионов – паводок должен был бросить дерево в волны вместе с цветенью. Но оно не знало об этом. Оно цвело в пчелином кипении. И лепестки падали в быстрину реки.

II

Днепр течет между высоких берегов спокойно и уверенно, вымывая из-под круч песок, порой открывая для человеческих глаз то, что сам же раньше прятал от них, – ноздреватые известняки, красные, с лиловым оттенком плитки железняка и вековечные, варяжских времен, дубы.

Они черные, как кость, эти мореные дубы. Как обгоревшая, черная кость. И когда видишь на отмели полузанесенное песком мокрое бревно, сразу становится понятно, откуда пошло предание о богатырях, которые спят, засыпанные песком и оплетенные травой, спят, пока не придет время большой беды и пока их не позовет народ.

…Беда приходила много раз, а они не воскресали. Может, и вправду окаменели, как те дубы?

Кто знает?

Но течет и течет великая река. Нас не было, а она уже несла свои волны мимо заводей, пущ и аистиных гнезд. И когда нас не станет, она все будет течь дальше и дальше, к последнему, далекому морю.

…Деревню Озерище, которая приткнулась над Днепром, на белопесчаном откосе, весной заливает вода, и тогда она стоит как бы на острове. Церковь в стороне, тоже как бы на острове, и на пасху попу с причтом иногда приходится объезжать ее на челнах.

Прошла пасха, сильно спала вода. На высоких местах уже отсеялись. Деревня дремлет в мягких лучах майского солнца, пустая, разомлевшая. И все же Днепр, почти совсем отступив в летнее русло, не может успокоиться и лениво точит низ берега… Тишина. Покой. Дурной крик петуха над кучей дымящегося навоза.

…В тот майский день на песчаном откосе, под той самой грушей, которой кончался теперь Когутов надел, сидела стайка детей – три мальчика и девочка.

Лишь двое старших – лет по одиннадцати – сидели, прикрыв бедра льняными рубашками. Третий, серьезный мужичок лет восьми, и девочка года на два моложе его были совсем голые, но нисколько, видимо, не смущались своей наготы.

Из этих четверых два голыша и один малость одетый были очень похожи. Золотистые спутанные волосы, диковатые светло-синие глаза и, несмотря на детскую угловатость, какая-то особенная, неторопливая слаженность в движениях. Каждый, посмотрев на них, сказал бы: "Когутово племя".

Четвертый был совсем не похож на них. Тоньше. Темнее кожей. С прямым носом, как у остальных трех, но с крутым вырезом ноздрей, не по-детски строгим ртом.

Он и сидел как-то более свободно, легко. Каштановые волосы мальчика искрились под солнцем крупными волнами. Темно-серые широкие глаза спокойно смотрели на стремительное течение Днепра.

Ничего не было на волнах реки – ни паруса, ни стада уток, – и потому это занятие скоро надоело сероглазому. Он лег на спину и обратился к соседу:

– Пойдем еще в воду, Павелка?

– Сдурел, Алесь? – солидно сказал Павел. – Подожди, вся ведь вода взмутилась.

Вода в Днепре была еще холодноватой, и потому дети выбрали для купанья небольшую заводь, хорошо прогретую солнцем. Купались, видимо, совсем недавно, потому что волосы у них были мокрые.

– Жарко, холера его возьми, – вздохнул Алесь и опустил черные ресницы. – Пойдем через неделю на Равеку? Стафан там намедни во какого окуня выхватил.

Павел молчал.

– Ты что молчишь, Павелка? – спросил Алесь. И, уже встревоженный, увидел, что у друга дрожат

губы. – Ты чего, Павлюк?

– Через неделю тебя, может, здесь и не будет, – глухо сказал Павел.

– Вот дуринa! Куда же это я денусь?

– Сегодня утром – ты как раз навоз на Низок возил – приезжал Карп из имения. Сказал, что паны поговаривают: мол, хватит, мол, тяжело Михалу Когуту без нашей помощи и время брать Алеся… Это чтоб за тебя отец "покормное" и "дядьковое" [1]получил…

В глазах Алеся появилась тревога. И сразу же исчезла, уступив место решимости.

– А я не пойду. Кто меня заставит, если мне и здесь хорошо?

– Гэ-эх, брат! – тоном взрослого сказал Павел. – Тут уж ничего не поделаешь. Возьмут во двор – и концы. На то они паны. На то мы мужики. Как отдали они тебя, так и возьмут.

– А я убегу. Я не ихний. Я ваш.

– Привыкнешь, – продолжал Павел. – Помнишь, как шесть лет тому назад ревел, когда тебя к нам привезли? И страшно у нас, и черно. Привык же…

– Куда это Алеся заберут? – спросила девочка. Стояла перед ними, голенькая, кругленькая, держала во рту палец.

– Иди ты, Янька, – с досадой сказал Павел. – Что ты знаешь?

– Куда его заберут? Он ведь наш. – В голосе девочки было недоумение.

– Наш, да не совсем.

И тут Алесь вскочил на колени.

– Как это не ваш? Как это? А чей же я? Аришки-дурочки?

На глазах у него накипали злые слезы. Он не сдержался и отвесил дружку звонкую оплеуху. А спустя еще мгновение они друг через друга катились вниз, к реке, поднимая тучи песка.

За кулаками света не было видно. Скатившись на самый берег заводи, красные, пыльные, они молотили друг друга и ревели.

Яня, захлебываясь криком, побежала к ним, загребая ногами песок.

– Не над… Але-е-е… Па-а-а!!!

За нею важно, откинувшись назад, словно круглое пузо могло перевесить, двигался голыш "мужеска пола" Юрась Когут.

Девочка уже совсем обезголосела и часто топала ножками, не замечая, что зашла в воду.

И тогда восьмилетний Юрась, посмотрев на нее, наклонился, зачерпнул полные пригоршни ила и звонко шмякнул его на их головы.

Драка прекратилась. Оба смотрели друг на друга и на Юрася. А тот после паузы медленно сказал:

– Э-к важно-о…

И пошел к девочке.

– Идем, Янечка, идем. Они же шутят. Это Алесь пошутил… Вишь, вывозилась вся.

Ребята смотрели, как Юрась повел Яню в заводь. На глазах у Алеся появились слезы.

– Дураки, – сказал он, – напугали девчонку. И ты дурак… Дурак ты, вот кто… Если я не ваш, так я и уйду… Не очень нужно… Только в Загорщину я не хочу. Найду на большаке могилевских или мирских нищих с лирами – с ними двину. И оставайтесь вы тут со своей Равeкой и с холерными вашими окунями.

Он зашел по пояс в воду и начал смывать с головы серый ил. И вдруг почувствовал, что рука Павла легла ему на волосы.

– Погоди. Давай помогу… Ты… Прости…

Алесь выпрямился. Так они и стояли друг против друга по пояс в воде. На голове у Павлюка была густая лепешка, с волос Алеся стекали на лицо и грудь серые струйки. Они текли и от глаз, и нельзя было понять, вода это или слезы.

– Павлюк, – тихо спросил Алесь, – неужели заберут меня?

– Не знаю, – неискренне ответил тот. – Может, и обойдется. Давай лучше мыться. Вечереть скоро начнет.

Они мылись молча. Яня и толстый Юрась сидели у самого берега, и Юрась брал большой раковиной воду и поливал Яне на живот.

– Дети, – прозвучал голос с обрыва, – хватит вам бултыхаться: верба из ж… вырастет.

Над обрывом, возле груши, стоял белый старик, белый с головы до ног. Стоял, опираясь на граненый черный посох с острым концом.

– Вылезайте, что ли?

– Они, дедуля, зараз! – крикнула Яня.

Взгляд деда сразу смягчился, как только он глянул на девочку.

– То ладно. Вылезайте. Я пойду.

Ребята молча оделись. Юрась и кругленькая Яня поднялись уже на откос и исчезли за грушей.

– Вот и печку, в которой прошлым летом бульбу пекли, разрушил Днепр, – пряча глаза, сказал Алесь.

Действительно, на откосе, на свежем обрыве, была видна только неглубокая черная ямка.

Они все еще медлили, словно видели Днепр в последний раз. Алесь поставил ногу на большую глыбу земли, косо сдвинувшуюся в воду и наполовину затонувшую в ней.

На той части, которая еще оставалась над водой, спешили доцвести гусиные лапки и желтый подбел. А их братья, под водой, тоже еще цвели, но были бесцветными, словно их оставила жизнь.