Хрустальный башмачок - Сётаро Ясуока

Постепенно я обнаглел. У меня вошло в привычку утром, после работы, сразу же отправляться к Эцуко и там, приняв душ, укладываться спать на диване в столовой. Открывая входную дверь, я испытывал странное чувство: едва освободившись от своих обязанностей сторожа, я превращался в вора; но после сна, попивая приготовленный Эцуко кофе, я обычно приговаривал, морщась: жидковат. То же самое я мог бы сказать об Эцуко. Она сидела рядом со мной на ковре, поджав ноги, и со стороны ее можно было принять за хозяйскую дочь, уже много лет живущую в этом доме. У одной из стен столовой на расстоянии двух метров друг против друга, как в купе вагона, стояли кресла, а между ними был камин – предмет особой любви Эцуко. В топке горкой лежали черные куски стекла, напоминавшие каменный уголь, а в глубине были вделаны цветные лампочки. Стоило повернуть выключатель, и черные стекляшки начинали сверкать, будто в камине полыхало зеленовато-желтое пламя, но тепла он не излучал. И служил лишь украшением комнаты. Мы часто устраивались в креслах у камина со словами: давай сядем в поезд. Надо бы и еды прихватить, говорила Эцуко, и приносила печенье. Смотри, как хорошо видна Фудзи-сан.

С полным ртом она указывала пальцем на картину с изображением Фудзи, висевшую над каминной доской. Однако кресла стояли в двух метрах друг от друга и, чтобы быть ближе, мы в конце концов сползали с них на пол. А там, "в купе поезда", было самое удобное место в комнате; все вокруг: стол, стулья и прочая мебель – становилось темным, будто мы сидели на дне глубокого ущелья, и лишь красный свет из камина освещал профиль девушки. Лежа на ковре и чувствуя, как его ворс щекочет влажное тело, я, глядя на ее темное лицо в красных бликах, вспоминал ощущение, испытанное в тот раз, когда коснулся губами мочки ее уха. Даже мурашки по спине побежали. Может, протянуть руку, думал я. Но почему-то не решался, хотя она всегда сидела так близко, что я легко мог коснуться ее. Тем более – даже не делая этого, я все время испытывал волнение… Может быть, это была любовь? Мне казалось, Эцуко сейчас выглядит совсем иначе, чем в тот день, когда я увидел ее впервые.

В конце концов Эцуко вовлекла меня в разыгрываемый ею спектакль. И я радовался этому. Безропотно подчиняясь ее прихотям, я чувствовал, что делаю ее "своей". Она предлагала играть в прятки, и мы играли. Выходило, будто и дом, и вся мебель – наши. Укромных местечек было сколько угодно. Под кроватью, за шторой, в шкафу, в туалетной комнате, полной зеркал… Однажды я поднялся на второй этаж и спрятался в кладовке, в висевшем без дела огромном походном мешке из водоотталкивающего материала. Такое я придумал впервые. Когда я с трудом опустил в него ноги, он стал раскачиваться из стороны в сторону, но стоило влезть в него с головой – оказалось, там очень уютно. Надорвав мешок по шву, я стал наблюдать за тем, что происходит: Эцуко, не зная, где меня искать, ходила взад и вперед по коридору, нерешительно открывала дверь спальни, потом туалета, потом, радостно вскрикнув, ворвалась в ванную и наконец сбежала по лестнице, выкрикивая мое имя, и скрылась в глубине дома. Сначала я изо всех сил сдерживался, чтобы не засмеяться, потом мне стало скучно, и я, наверно, заснул. Ночами я не спал – такая была у меня работа, поэтому и привык спать днем – интересно, сколько времени я проспал? Когда я проснулся, в доме царила странная тишина. Спустившись вниз и идя по широкому коридору с высоким потолком, я почувствовал, что у меня весь затылок в пыли. Я открыл дверь в столовую – Эцуко сидела перед стоявшим на столе неправдоподобно огромным тортом, залитым джемом.

– А, вот и ты, – сказала она сердито, увидев меня. И тут же веселым голосом заявила, что ни за что на свете не даст мне попробовать этот вкусный торт, печь который ее научила хозяйка.

– Ты со мной дурно обошелся. Теперь и я поступлю так же… Я еще вчера его испекла.

Не обращая внимания на ее слова, я стал просить хоть кусочек торта. Пока мы пререкались, я, выспавшись хорошенько, на самом деле почувствовал голод.

– Не дам. Сама все съем.

– Ну дай хоть укусить разочек.

Не успел я договорить, как она начала обеими руками заталкивать в рот кусок торта диаметром в восемь дюймов и, высунув язык, слизывать капавший с торта джем.

– Ой…

Тут уж я удивился по-настоящему. А она, шаловливо глянув на меня – в уголках ее губ налип джем, – рассмеялась.

– Ладно, откуси с этого конца, хочешь? – Она наклонилась ко мне с зажатым в зубах куском торта.

У меня не осталось времени для размышлений. Перемазанные джемом, мы стали целоваться.

Это случилось через три недели после отъезда подполковника Крейга.

Я уже не мог жить без Эцуко. Все, что не было связано с ней, казалось мне пустым и ненужным. В магазине я не находил себе места. Если бы хозяин вдруг решил проверить, как я несу свою службу ночного сторожа, он бы, несомненно, поразился моему усердию. Раньше, когда в магазине никого не оставалось, я, устроившись в самом удобном кресле, читал или дремал, теперь же я и минуты не мог усидеть на месте. Слонялся по магазину, протирал пирамиду с ружьями, бренчал ключами от дверей и ставней, проверял показания термометра у кладовой, где хранились боеприпасы… Но все равно, если бы даже в магазин ворвались грабители, я бы этого не заметил. Я был поглощен одним – ожиданием звонка от Эцуко.

Сидя в кресле, я весь дрожал от нетерпения, не отрывая глаз от телефонного аппарата, стоявшего на столе. Даже сидя в уборной, я напряженно прислушивался, не звонит ли телефон. Ничто не волновало меня так сильно, как разговор по. телефону с Эцуко. Болтая с ней по часу, иногда по два, а то и дольше, я испытывал неудовлетворенность, точно мне давали нюхать угощение и этим ограничивались. Все мои слова растворялись во мраке, а ее – долетали до меня бесплотными скелетами. Мы словно занимались перетягиванием каната – держали в руках одно и то же, но что – я не знал. Не понимала и она, о чем говорил я. Разговор она заканчивала обычно, подражая вою какого-то зверя:

– Ау-у, ау-у, ау-у.

И тогда мне хотелось, точно это был ломоть хлеба, съесть трубку, в которой еще не растаял голос Эцуко.

Мы неуверенно кружились вокруг главного. То, что тогда мы поцеловались именно так, было явной ошибкой. Можно, наверно, целоваться и так, как это сделали мы, но только если обычный способ уже надоел. Да и то в самом крайнем случае.

…С тех пор меня неотступно преследовали воспоминания о мягких с каштановым отливом волосах Эцуко, ее податливой белоснежной коже, на губах сохранялся вкус того сдобного, сладкого торта. Ощущение это оставляло меня только в минуты, когда я касался ее тела. Присущая Эцуко ребячливость была ее "искусством". Во всяком случае, для меня она служила неодолимым препятствием. Представления, которые устраивала Эцуко, превратились в огромные, нелепые ширмы, отгораживавшие ее от меня, – может быть, этим я и был ошеломлен? Но возможно, во всех ее действиях было нечто вынуждавшее ее беспрерывно прибегать к своему "искусству"?

И даже в моих объятиях она все время увертывалась:

– Только разочек… Сказала же, только разочек.

У меня опускались руки… Сопротивлялась она, правда, не особенно энергично. Но все равно я уже был ни на что не способен. И, так и не растратив переполнявших меня сил, возвращался в магазин. Интересно, что она обо мне думала? А может быть, ей просто нравились такие дурацкие штуки, потому и играла со мной в прятки? А на следующий день я снова гонялся за ней по всему дому, делая вид, будто хочу съесть ее всю, с головы до пят.

Я жил как в тумане. Днем теперь уже почти совсем не спал. Не спал и ночами, хотя и утратил свое былое служебное рвение. Расставшись с Эцуко, в те минуты, когда я не шагал нервно из угла в угол, уронив голову на стол, я почему-то рисовал в своем воображении полет снаряда.

Время мчится со страшной быстротой. Но я не обращал на это внимания. Может быть, оттого, что я почти не спал, дни и ночи перемешались в моем мозгу, горевшем надеждой и нетерпением, и проносились как один бесконечный день. Однажды меня удивило вот что. Эцуко, собрав крошки крекера, залила их молоком и стала есть. Я понял – изобилие кончилось. В шкафу осталось лишь то, что нам было не по душе, – маринованные оливки, анчоусы, чеснок, кокосовые орехи, похожие на мелко накрошенную сухую редьку; пойнтер стал наведываться в соседские кухни… Наши летние каникулы подходили к концу.

У меня был знакомый по имени Ханэяма – даже если бы он выходил из бани, тот, кто не знал его, подумал бы, что он только что вылез из сточной канавы, куда случайно свалился. Он, наверно, и родился весь в грязи. При этом он никогда не был заросшим, не позволял себе надеть несвежую рубаху. Более того, имел собственный туалетный столик, и, в какой бы бедности ни пребывал, у него не переводились лосьоны и кремы, а обработанные перманентом волосы вились, как в низу живота. Он носил трусы в желтую горизонтальную полоску – "американские", хвастался он, готовый спустить штаны, чтобы продемонстрировать свои трусы, которые, по его мнению, были просто шикарными. Он без конца менял квартиры, поскольку все время влюблялся, но неизменно вызывал отвращение, и ему не оставалось ничего, кроме бегства. Каждый раз, когда у него появлялась новая возлюбленная, он приходил ко мне и подробно рассказывал о своих любовных историях, вызывавших у меня только скуку. Брызгая слюной, летевшей с ярко-красных губ, точно нарисованных на одутловатом, бледном лице, он с серьезным видом рассказывал о своей любви – это выглядело удивительно смешно и в то же время грустно.