Лето в Михалувке и Вильгельмувке - Корчак Януш

Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной чисто вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился застилать постель и играть в домино, никогда не мерз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь.

— Фишбин и Миллер-старший, третья пара.

— Здесь, — быстро, словно испуганно, отвечает отец Фишбина. Оба, и отец и сын, стоят совсем близко — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь.

— Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий.

Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать едва его добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде.

Восьмая, девятая, десятая пара.

Толкотня, прощание, напутствия, просьбы.

— Не отходите, сейчас поедем.

Звонок.

Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. Кто порасторопнее, занимает место у окна и сможет еще раз улыбнуться родителям на прощание.

Второй звонок, третий.

Старшие запевают песню колонистов: про лес, про то, как незаметно летят веселые минуты. Поезд трогается.

— Шапки держать!

Когда едут в колонию, всегда кто-нибудь да потеряет по дороге шапку. Так уж повелось…

Глава вторая

Мальчики отдают деньги и открытки на хранение. — В деревне все переодеваются в белые костюмы.

He высовываться! He толкаться! He сорить!

Первые дни все часто будут слышать это неприятное «не» — пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится все меньше, а свободы все больше. Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать мальчикам, как мешают в богатых семьях мать, отец, бабушка, тетя или гувернантка, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому ребенку не дают веселиться столько взрослых.

Вот по соседним рельсам с грохотом пронесся поезд. Все испугались, отскочили от окон, а потом так и покатились со смеху.

Кто-то уронил на пол бутерброд — снова радость!

— Ой, какая маленькая лошадка! — И все бросаются к окнам, чтобы взглянуть на диковинку.

А это обыкновенная большая лошадь, только она стоит вдалеке, на лугу, поэтому кажется маленькой. Мальчики понимают свою ошибку, когда видят далеко-далеко в поле маленьких человечков и маленькие домики.

Остановка. Все поют и машут платками.

Звенит смех, волшебный смех, который излечивает вернее самых дорогих лекарств и воспитывает лучше самого умного педагога.

— Сдавайте почтовые открытки и деньги! Первый по списку Гуркевич. Сколько у тебя открыток?

Гуркевич отдает на хранение десять грошей и четыре открытки. На этих открытках он будет раз в неделю писать родителям, что он здоров и хорошо проводит время.

У братьев Круков вместе двадцать грошей. Каждый получил на дорогу по четыре гроша от родителей и по шесть от дедушки.

— Скажите, пожалуйста, господин воспитатель, ведь правда, картошка растет в земле?

— Конечно. А что?

— Да вот он показал мне в окно какие-то листья и говорит, что это картошка. А ведь картошка растет в земле — значит, ее не видно.

— Скоро сами увидите, как растет картошка, — теперь некогда. Фридман, сколько у тебя открыток?

— Только две. Папа с мамой сказали, что довольно и двух. А денег совсем нет.

Фридман солгал: он утаил монетку в четыре гроша, которую ему дал на прощание старший брат.

Отец Фридмана много путешествовал: был в Париже, в Лондоне, даже собирался в Америку. Но нигде не нашел счастья и снова вернулся на родину, где много-много булок должен он испечь для других, чтобы заработать на буханку хлеба для своих ребят.

Трудно сказать, в каком из больших городов маленький сын пекаря научился не доверять людям и никому не отдавать на хранение медные монетки в четыре гроша. Лишь спустя несколько дней он принес воспитателю свое скромное достояние, а потом время от времени спрашивал: «Ведь мои четыре гроша у вас, правда?»

— Далеко еще? — Детям хочется поскорее в лес, на реку, в поле — ведь те, кто побывал уже в колонии в прошлом году, рассказывают чудеса.

Говорят, в колонии есть большая веранда; что бы это такое могло быть — веранда? На всех, на сто пятьдесят человек, там только четыре комнаты — какие же это должны быть громадные залы!

Мы проезжаем по мосту. Этот мост совсем не похож на тот, что соединяет Прагу с Варшавой[2]. Этот красивее, гораздо красивее.

— Ребята, выходим! Мешок, шапку никто не забыл?

— Никто! — отвечают мальчики хором.

На вокзале нас уже ждут двенадцать телег, устланных соломой и сеном.

— Осторожнее на телегах, смотрите, чтобы у кого-нибудь нога в колесо не попала!

— Я послежу, господин воспитатель.

— Ладно. Поехали!

Солнышко весело встречает бледных ребятишек. Спасибо тебе, доброе солнышко, и зеленый лес, и веселая лужайка! Спасибо вам, крестьянские дети, за то, что выбегаете из своих хат и приветствуете улыбкой наши устланные сеном телеги!

— Далеко еще, господин воспитатель?

— Ой, вон наш лес чернеется. Уже и поляну видно!

А вот и мельница, и дома, и, наконец, колония!..

— Ура! Да здравствует колония Михалувка!

Значит, вот она какая, веранда.

Выпивают по кружке молока и — за работу.

Мальчики моются с дороги, надевают белые колонистские костюмы. Больше всего их смешат забавные холщовые шапки, похожие на поварские колпаки. Теперь все выглядят одинаково. Малыши гордятся своими штанами с помочами.

— Господин воспитатель, а когда нам дадут носовые платки?

— Платки — завтра, а теперь сложите свою одежду в мешки, мешки за спину — и марш на склад! Раз, два, левой! Там спрячут ваши мешки на четыре недели.

Глава третья

Левек Рехтлебен тоскует. — Левек Рехтлебен плачет.

Все так странно и ново, все так не похоже ни на Гусью, ни на Крахмальную, ни на Драконову улицу…

Одноэтажный дом в лесу, ни двора, ни сточной канавы. Какие-то странные деревья с колючками. Кровати стоят не у стены, а рядами, не в маленькой комнатушке, а в большом зале, вроде таких, в которых свадьбы играют. На обед дали какой-то зеленый суп, а потом молоко. Холщовые шапки, штаны с помочами. Вечером моют ноги в длинном железном корыте. В постели надо спать одному, подушка набита соломой. И окна открыты — ведь вор может забраться! А мама с папой далеко.

И Левек Рехтлебен в первый же вечер расплакался.

Правда, плакал он недолго, потому что как не уснуть после дня, полного таких необыкновенных событий!

Но и на другой день, когда после завтрака осталось немного свободного времени, Левек снова стал плакать.

Домой!

Почему Левек хочет домой? Может быть, Левек голоден?

— Нет, не голоден.

Может быть, ему холодно?

— Нет, не холодно.

Может быть, боится один спать?

— Нет.

Может быть, дома у него больше игрушек?

— Нет, дома совсем нет игрушек.

Левек знает, что тут хорошо, ему об этом и двоюродный брат, и мальчишки со двора говорили, но дома — мама.

Ну ладно: Левек поедет домой, только завтра, потому что сегодня суббота, а в субботу уезжать нельзя. Но и в воскресенье Левек не смог уехать: брички не было. Но завтра, завтра-то он уж наверняка уедет.

В понедельник Левек не плачет, но все еще хочет домой.

— Ладно, поедешь после обеда, только, если ты вернешься домой, мама будет огорчена.

— Почему мама будет огорчена?

— Потому что она должна будет оплатить дорогу.

А отцу как раз сейчас платить нечем — мастер, с которым он работал, уехал; а мама больна, потому что родилась маленькая сестричка и доктор стоит дорого.