По следам Листригонов - Сергей Крупняков

– В Севастополь?

Я долго молчал. Ветер менялся, и мне не понятно было, что же делать.

– Ветер меняется, – сказал я, глядя вверх, на топ мачты, где прямой нитью вытянулся гюйс с запада на восток. Посейдон пощадил нас, но Эол явно решил проверить нас на прочность.

– Да когда ты уже надуешься! – Крикнул я прямо в небеса, пытаясь высмотреть там смешливый лик Эола.

Но в ответ я услышал ещё более жуткий свист в снастях. И самое страшное было то, что ветер всё сильнее задувал с запада. А это означало, что ни о каких парусах не могло идти даже и речи. Мал о того – он был настолько силён, что судно едва выгребало против ветра и волны. Трудно было даже говорить. И мы молчали. Да и не до слов было: короткий рычаг отнимал всю силу.

Я вдруг сообразил, что негоже говорить с Эолом в таком тоне.

– Пощади нас, Эол…, – это сын обратился к ветру.

Но Эол не унимался. И тут я вспомнил, как в один из таких дней, мы уронили в воду чугунную чушку, и шторм сразу ослаб.

– Жертву требует, – сказал я тихо. – Поищи что ни будь..

– Это сойдёт? – сын вытащил из камбуза нержавеющую ложку.

– Давай хоть это. – Я бросил ложку, и она мгновенно исчезла в зеленовато – кипящем море. – Надень жилет, – добавил я, глядя на всё увеличивающиеся волны.

– Да я же плаваю хорошо, – ответил сын, но наткнувшись на мой красноречивый взгляд, пошёл было в рубку. И именно в этот момент новый шквал чуть не сбил его с ног. Этот же шквал сорвал с кормы надувную спасательную лодку. Она вздыбилась поперёк ветра, один крепёж не выдержал, лопнул, и лодку стало колотить из стороны в сторону. Сын, не задумываясь, кинулся на корму…

– Стой! – Только и успел крикнуть я.

В следующий момент он подбежал к лодке и она, как боксёрская груша, ударила его всем махом. И Саня вылетел за борт, не успев даже понять, что произошло.

Когда он открыл под водой глаза, то увидел подводную часть яхты, руль, вращающийся винт, и услышал звук медленно удаляющегося судна.

…Лодка улетела в море… Руки сами бросили за борт круг, но это было бесполезно: ветер, ещё в воздухе унёс его на сотню метров к югу, в сторону. – «Боже…», – Первый порыв был кинуться за борт. Спасти, выплыть… Я, не отрываясь, смотрел в море: светлая головушка мелькала меж пенных волн. Какое счастье, что какая то сила остановила меня от прыжка… И я услышал голос с небес: «яхта… только яхта спасёт вас…» Я кинулся к рулю и, не отрывая взгляда от мелькающей среди пенных гребней руки сына, налёг на обломок топорища, срывая в кровь руки, и моля всех богов, чтобы выдержало древко. Понятно, в нём была вся наша жизнь.

«Гикия» медленно, нехотя, с трудом пошла на разворот. Преодолевая порывы ветра, гребни волн, проваливаясь и выскребая на хребтины, пошла туда, где я видел, к великому счастью, светлую голову и ручку. И в этой машущей над водой ручке, было наше спасение.

Всё яснее и яснее видел я эту руку, среди волн, пены, и несущихся пенных гребней. И, наконец, я был рядом. Но это было ещё не спасение: кипящие волны, порывы ветра, течение, не надёжный руль – всё это кидало судно из стороны в сторону. А выйти надо было точно. Кроме того, оба круга были уже далеко среди волн. О Боги! Как я обрадовался связке реек, что лежала на корме! Ещё на подходе, быстро обвязал связку верёвкой, убедился в надёжности обвязки, и лишь тогда направил судно так, чтобы сын оказался по правую руку. Постепенно сбросил скорость, и когда пришло время, оставил руль, подбежал к борту, и швырнул связку с верёвкой прямо в протянутые ручки. Сын, вовремя подплывший в умное место, не упустил свой шанс. Он цепко ухватился за рейки, и пробкой вылетел из клокочущих бурунов.

Мы стояли обнявшись, а «Гикия», в который раз доказав, что она живая, стала медленно разворачиваться в сторону Балаклавы.

Мы долго молчали. И нельзя было выразить ни словами, ни слезами, всего, что могло выплеснуться из груди. Мы оба всё это понимали, да и были не в силах что – либо говорить.

– В Балаклаву, – тихо сказал я.

– В Балаклаву, – кивнул в ответ сын.

«Гикия», получив ветер в корму, весело понеслась на восток. Туда, где виднелись Генуэзские башни. Туда, где дышал белыми бурунами, невидимый со стороны, вход в бухту. Туда, где до нас, вот так же, спасались отцы и сыновья. Спасались сотни и тысячи лет назад. И так же для них слово жизнь, неотделимо было от слова Балаклава.

…Мы сидели на набережной, прямо у воды бухты. Зверино-перестроечная, безвкусная кафуха, конечно же, была для нас Гриновской таверной. И пили мы, конечно же, не тормозную жидкость, под названием «Пепси», а старый добрый эль. И молчали. Молчали и смотрели на море, что мирно искрилось рядом. Смотрели на людей. Они гуляли, смеялись, пели и пили. И никто из них не догадывался, да и не мог догадаться, что было с этим мальчиком, и с этим дядькой полчаса назад.

…Полчаса назад… Неделя назад… Месяц назад… А что же привело нас сюда. И можно ли понять, что происходит? И можно ли сопротивляться этому накату тьмы, что так явственно выплеснулась, казалось бы из небытия.

Из средневекового мрака, и из спрессованной лжи веков. А как всё это начиналось? Ну, да, это было в марте, когда мы продавали хлебы…

Хлебы

– Да, папаня, а кушать то хочется…

– Хочется, сынок, хочется. – Ответил я cыну, пытаясь скрыть чувство жгучего стыда. Хорош папаша, если сын не доедает…

– Зря ты издательству три тысячи баксов уступил. – Продолжал сын, чуть сдерживая слёзы. – Представляешь, сколько бы у нас было еды! Как при социализме…

– Что ты знаешь про социализм! Тебе и было то всего год, когда он долго жить приказал. А сейчас тебе восемь. Значит ты, практически, дитя капитализма, да ещё со зверино – уголовным лицом… Я же-то и представить не мог, что издатели могут меня кинуть, как напёрсточники…

– Много знаю. Например, то, что на одну зарплату можно было купить пятьсот буханок хлеба… А теперь?

«Хлеба… хлеба… хлеба» – какая-то здравая мысль металась и рвалась на свет божий.

– А, между прочим, у нас три мешка муки в заначке, – сказал я, надеясь, что это произведёт должное впечатление.

– Опять оладьи печь? – Зародившаяся было улыбка, слетела с лица мгновенно. – Я отбивную хочу, как при социализме! Две! – И он показал два пальца. – Мне микро и макро элементы нужны. И не в микродозах, понимаешь?

– Ох, и умный ты у меня! Я в твои восемь лет такую фразочку ни в жисть бы не родил!

– Так ты сытый был, папаня, а сытость, как известно, не способствует умственной деятельности.

– А…, – протянул я, – или другими словами, ты хочешь сказать «ну и дуб же ты, Василий Иванович!» Обидеть хочешь?

– Обидеть, не обидеть, а раз писанина твоя денег не даёт, надо рогом ворочать…

– Что… Что? – я не знал, что и делать. То ли смеяться заявлениям юного дарования, то ли дать подзатыльник. А то, если эдак дальше пойдёт… – Ты с кем так разговариваешь, моль суконна! (Я вспомнил это выражение бабушки). Борзеть не красиво!

– Согласно законам демократии, как ты меня и учил, я имею право на свободу слова! Тем более, кушать хоцца…

– Ну, ладно, ладно. Не завывай… Что ты думаешь, я бы тут сидел, если бы можно было заработать?

– Но тебе же предлагали редактором в газету, – сын с надеждой заглянул в глаза.

– Ты хоть знаешь о направлении этой газеты? Ты что, папаню вообще за промокашку держишь? И вообще, даже человеческая газета портит стиль.

– Ты ещё скажи, что это «вторая древнейшая профессия…» – точно скопировал меня сын. Не хорошо передразнивать.

– А голодным сидеть хорошо? Давай хоть пышек напечём.

– Масло кончилось…

– Давай без масла напечём.

– Ну, давай, – мы весело, в который уже раз, напекли пышек.

Мы ели пышки, запивая их чистой ключевой водой. Но процесс мышления, как известно не прекращается даже за едой. «Значит так, – ворошилась неуёмная мысль, – еды нет, сахара нет, масла нет, деньги издательство стырило, и, похоже, с концами. Значит полный абзац. Значит будем есть хлебы… Хлебы… Хлебы… Мы же печём отличные хлебы. Так, так… А хлебы теперь в цене. Тем более наши хлебы! Гости, обычно дерутся за наши хлебы… Значит можно хлебы продать, и купить масла и сахара… Да, как бы не забыть, у Цезаря были свои сикофанты в Херсонесе, стучали, родимые, за милую душу, не хуже наших… Да,… а где же эти хлебы продавать? И кто будет эти хлебы продавать? Да, как бы не забыть, Асандр жил в мрачном замке в Пантикапее, и был дядя ещё тот, сына родного отдал в заложники… факт. И отдал своим врагам. Вот уж, действительно, шекспировский сюжет,… хотя Шекспир был никакой не Шекспир, а Бэкон и всё же… Поразительно, как ещё никто не сообразил – такой сюжет!

– Приятного аппетита, папа, – донеслось откуда то издалека. Вмиг вернулась кухня.

Оладушки смачно шипели на сковородке. И издавали нежный аромат самой лучшей в мире, крымской муки.

– Ты где, папа, – сын сделал несколько, привычных уже движений рукой перед глазами.