Час волкодава - Михаил Зайцев

– Сам бы попарился разок в костюмчике в автомобильной пробке в середине июля, попотел, знал бы, каково это – «держать марку ЦКБ». Козел! – по своему обыкновению вслух высказался Миша и потянулся к ручке, опускающей боковое стекло.

Мерзко скрипнув, стекло опустилось. Миша машинально выглянул в открывшееся окно, мазнул взглядом по холеному боку «БМВ», волею слепого случая оказавшемуся возле чумаковских «Жигулей», поднял глаза, без всякого интереса заглянул в кабину иномарки, и тут у Миши отвисла челюсть. В буквальном смысле отвисла, как у покойника. А сигарета выпала из открывшегося рта.

– Не может быть... – прошептал Миша, шаря рукой по своим коленям в поисках потерянной сигареты. – Японский бог! Вот так встреча...

За рулем «БМВ» сидел Дмитрий Юльевич Антонов, собственной персоной. Или человек, поразительно похожий на красавца-мужчину, с которым Миша Чумаков встречался всего раз в жизни. Но этот один-единственный раз отпечатался шрамом в памяти.

Миша на ощупь (никак не мог оторвать взгляда от господина Антонова или его двойника) отыскал тлеющую сигарету в брючных складках, жадно затянулся, выплюнул окурок на улицу, набрал в легкие побольше воздуха и едва собрался на выдохе окликнуть человека за рулем «БМВ», как громко и надрывно завизжали клаксоны сзади. Миша оглянулся. Сигналил здоровенный детина за рулем черной «Волги», стоявшей вплотную за Мишиными «Жигулями». Почему сигналил? Миша мотнул головой, посмотрел вперед. Оказалось, в то время как Чумаков ел глазами господина в «БМВ», автомобильную плотину прорвало. «Запорожец», радостно пыхтя выхлопными газами, успел отъехать корпуса на три и продолжал набирать скорость, а Мишин «жигуль» оставался стоять костью в глотке у вереницы машин, выстроившихся за ним в длиннющую очередь.

Пока Миша крутил головой, тронулся и ряд слева. Черный «БМВ», прошуршав шинами по асфальту, показал Мише свой задний бампер. Чумаков опомнился, вцепился в руль, пришпорил свою старуху-»шестерку» и устремился вслед за иномаркой. Никаких колебаний! Про клиента ЦКБ, живущего где-то рядом, Миша забыл мгновенно, ибо в голову полезли воспоминания полугодичной давности, вытесняя все бренное, сиюминутное. Январь. Хмурое небо. Хоровод снежинок. Соленая снежная каша под ногами...

Обычно с работы Миша возвращался, пользуясь муниципальным транспортом. Летом еще, случалось, гонял личный автомобиль, дабы домчаться до своей берлоги с ветерком, а зимой – ни-ни. В разгар зимы сильнее обычного хотелось спать после суток дежурства, и Чумаков с удовольствием дремал, сидя в вагоне метро. Если, конечно, удавалось сесть. Сладкая дрема на дерматине метрополитеновского диванчика – изысканное удовольствие перед несколькими часами глубокого домашнего сна.

В то январское утро Чумаков, позевывая, вышел из каменного жерла станции метро «Третьяковская» и, привычно закуривая, не спеша побрел к своему дому.

Когда она его окликнула, Чумаков не обернулся. Услышал за спиной звонкое «Миша» и продолжил шагать по изувеченным солью снежным клочкам на асфальте. Мало ли Миш темным зимним утром бредут по продрогшим московским улицам. Кто на работу, кто в школу, кто в поисках опохмелки.

Тогда она его догнала и положила на плечо руку в синей вязаной варежке. Подруга укатившей в норвежское королевство жены, одноклассница бывшей супруги. Давным-давно, вспомнить страшно, Ира была свидетельницей на чумаковской свадьбе. Сто лет не виделись. Ну, не сто, а лет шесть-семь точно не встречались, хоть и жили в двух кварталах друг от друга.

– А ты совсем не изменился.

– Ты тоже прекрасно выглядишь.

– Ой, да ладно тебе! Лучше скажи, как поживает моя бывшая соседка по парте.

– Наверное, лучше всех. Подробностей не знаю, пять лет ее не видел.

– Развелись?!

– Ага.

– Ты меня разыгрываешь! Что, неужели правда развелись? Слушай! Я сейчас спешу, вечерком забегай ко мне на чашку кофе. Помнишь, где я живу? Забегай, поболтаем.

– Кофе я не люблю, а вот если твоя мама пельмени сварганит, то...

– Мама умерла. Год назад.

– Извини.

– Ничего, ты ж не знал... А пельмени я тебе сама сварганю. Придешь?

– Во сколько?

– Часам к семи.

– О'кей.

И она побежала к метро. Высокая, чуть располневшая, немного поблекшая с годами, скромненько одетая, без следов косметики на курносом личике, но еще очень даже пригодная и для постельных забав, и вообще, ничего деваха, что-то в ней есть.

«Как же я раньше не замечал в Ирке это „что-то“? – недоумевал Чумаков, глядя ей вслед. – Раньше я Ирку совсем не воспринимал как женщину. Подружка и подружка. Повзрослевшая девочка, серая мышка с фотографий в школьном альбоме жены. Умненькая, но наивная. Ладненькая, но не королева и даже не принцесса. Большой ребенок, так казалось раньше. И относился я к ней соответственно. Где же были мои глаза?..»

Весь день она, как говорится, не шла у него из головы. Миша удивлялся, с чего вдруг его так зацепило? Баб у него мало, что ли?.. Честно говоря, не так уж и много у него «баб». Но есть в записной книжице телефоны особ женского пола, всегда готовых Чумакова принять, обогреть и обласкать. И особы эти куда симпатичнее и эффектнее Ирки, а вот, поди ж ты, звонить им совсем не хочется. Ни одной. А к Ирке тянет. С чего это вдруг?

«Воистину сказано: чудны дела твои, господи! Хоть я в тебя и не верю...» – подумал Миша, покупая вечером возле метро букетик белоснежных цветов с неаппетитным названием «калы». Шампанское и тортик Чумаков купил еще днем, в промежутках между оказанием ветеринарных услуг гражданам собачникам.

С подобным идиотским продуктово-цветочно-алкогольным набором в гости к представительнице противоположного пола Чумаков шел второй раз в жизни. Впервые торт с цветами и шампанским он приволок на дом своей будущей супруге, готовясь сделать ей предложение.

Ирка удивилась цветам, обрадовалась торту и шампанскому, сгребла Мишины дары в охапку, понесла их на кухню, а Чумакову предложила «проходить в гостиную». Миша разделся в просторной... да что там «просторной»!.. в огромнейшей прихожей и прошел в самую большую из пяти Иркиных комнат.

Иркин дедушка был когда-то полярником, знаменитостью, лауреатом великого множества почетных званий. Отсюда и гигантских размеров квартира, куда во времена оны привозили иностранных журналистов показывать, как живут в Стране Советов ее герои, выходцы из безлошадных крестьян. Дед давно умер. Отец Иры, пошедший по стопам обласканного правительством родителя, погиб во время арктической экспедиции уже на спаде общего интереса к завоевателям Севера. Ее мама, литературная критикесса, успела написать книгу о муже и свекре, но не успела ее издать. Началась перестройка, грянула победа демократии, дали порулить Гайдару, и со стен огромной квартиры в тихом центре Москвы стали исчезать сначала моржовые клыки и шкуры белых медведей, затем писанные маслом картины, а позже на старых обоях образовались яркие пустые пятна – на продажу пошла добротная мебель из заповедного самшита. Миша еще застал времена, когда под потолком в гостиной красовалась бронзовая люстра пуда на три. Теперь же на трехметровой высоте потрескавшуюся лепнину потолка освещала тусклая лампочка на витой проволочке, спрятавшаяся под самодельным ситцевым абажуром. Под убогой лампой стоял покосившийся журнальный столик и рядом два кожаных кресла, не проданных из-за обивки, порванной зубами давно скончавшейся полярной лайки.

– Ну, что ты стоишь? Садись. Нет! Помоги мне из кухни пельмени принести... Хотя нет! Лучше скатерть достань во-он оттуда, из нижнего ящика комода. Смотри, осторожней, стопку книг на полу возле комода не урони...

Ирка возникла в дверном проеме гостиной, отдала распоряжение звонким, веселым голосом и растворилась в полумраке длиннющего коридора. Раскрасневшаяся, живая, улыбающаяся, в пространстве дряхлеющей квартиры она смотрелась инородным, чуждым телом... Чуждым для декораций вокруг и неожиданно страстно желанным телом для Миши.

Он хотел ее с того момента, как она открыла входную дверь и взяла цветы. Не так, как до этого, в течение дня, чисто теоретически, априорно, а по-настоящему. Зверски, до дрожи в пальцах.

Чумакову понадобилось сделать над собой нешуточное усилие, чтобы хоть немного успокоиться, взять себя в руки.

«Сожру пельмени, напьюсь шампанского и все ей скажу, – решил Миша. – Так прямо и ляпну: „Ирка, режь меня, жги, зацепило! Веришь – и не вспомнил про тебя ни разу за те годы, что не виделись, а встретил сегодня утром и... ну это самое... по уши!..“

Пельмени удались. Проголодавшийся за день Миша с жадностью уплетал здешнее фирменное блюдо, не сводя телячьих глаз с хозяйки. А она, скушав пару пельменей за компанию, рассказывала, как жила-тужила последние годы. Мама долго и тяжело болела. Почему не позвонила Мише? Он же все-таки врач, может, и помог бы чем. А потому не позвонила, что помочь было уже нечем. У мамы был рак, она знала об этом и покорно дожидалась смерти, уговаривая дочку «подумать о себе», заняться наконец собственной личной жизнью. Да какая «личная жизнь» может быть, когда близкий человек умирает. Никакой личной жизни. Дом, работа, аптека. Пять минут назад улыбчивая, минуту назад серьезная и рассудительная, Ира закрыла лицо ладошкой, шмыгнула носом, всплакнула.