На полпути - Ицхокас Мерас

— …

— Шопен — весь вечер. И ты откажешься от Шопена?

— Когда ты такой… нехороший…

— Я буду хороший! Я обещаю. Я буду тенью. Я буду услужливым и галантным спутником. Я слова не вымолвлю! Ты меня вообще не увидишь! Хочешь, я фрак надену, бабочку нацеплю. Ты и не почувствуешь, что я рядом! Я исчезну!

Тут Ева рассмеялась.

— Если тебя там не будет, если ты исчезнешь, так оставь мне билет, я сама поеду на концерт, запросто.

— Ну что ты, прелесть моя белая… Ты — и одна?! Не подходит для такой женщины, как ты, в самом деле, не годится. Да и так…

— Ну, ты и златоуст…

— Так идешь?

— Ладно.

— Пока, пока, пока!

— Пока.

Фрака у Алекса не было, но пеструю бабочку он таки нацепил и сиял, как жених, был беспредельно услужлив в каждом шаге, и в самом деле, он был и как бы и не был, словно милая тень, добрый призрак.

После ужина в большом фойе были танцы.

Оба принарядились.

Он надел белый костюм, а она — длинное зеленое платье с глубоким вырезом.

Оба они совсем не вязались со всеми собравшимися тут молодыми физиками и физичками в пестрых джинсах, но это никому не мешало, а им самим — тем более, и вместе со всеми они выделывали эти теперешние па, как и полагалось в мерцающем сумраке пестрой дискотеки, потом присели у бара перевести дух, и Рута потягивала «Мартель», а он — тоник, но все равно оба чуть опьянели, она — от коньяка, он — от ритма танца. …Потом перешли на старинный медленный шаг, и она все теснее и теснее льнула к нему всем телом, и он не отстранялся, приятно было так качаться в этой полутьме, ни о чем не думая, качаться вдвоем как бы единым существом, и он сам прижался к ней теснее, и совсем забылся, но вдруг отпрянул, ощутив себя мужчиной.

«Настурции виноваты или Рута?» — подумал смущенно, улыбаясь сам себе, словно еще не поняв, что произошло.

Он нежно взял ее под руку и снова отвел к бару, ему хотелось заказать себе рюмку коньяку, впервые за полгода, за эти самые длинные в его жизни шесть месяцев, но не заказал, снова пил тоник, как будто страшно страдая от жажды, выпил полный стакан залпом, а она, проглотив последнюю каплю коньяка, спросила:

— Может, пойдем?

— Пойдем.

— К тебе?

— Ко мне.

— Понесешь на руках?

— Понесу.

Он поднял ее и понес, и она обняла его за шею и спросила:

— Будешь меня любить?

— Буду.

— Как мужчина, который может, даже когда не может?

— Да.

— Не пожалеешь, посмотришь.

— Я знаю.

После концерта Алекс отвез Еву домой.

Остановившись во дворе, выскочил, обогнул машину, открыл дверцу.

— Довольна? — спросил.

— Да, — ответила она.

— Очень довольна?

— Очень.

— Можно проводить тебя до дверей?

— Можно.

Она отперла дверь, включила свет в прихожей и обернулась к нему пожелать спокойной ночи, а он стоял, опустив голову, словно провинившийся мальчик, которому не хочется уходить, не попросив прощения, и ей стало жаль его, и он понял, что она не скажет своего «спокойной ночи», и, медленно подняв голову, он шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь, а она все молчала, не говорила ничего, и тогда он протянул руки, нежно погладил ее покатые плечи и забормотал вполголоса:

— Ведь твои губы, как бутоны, ждут губ… Ведь груди твои, как пташки, трепещут… Ведь плоть твоя плоти жаждет… твое…

Она пятилась назад, назад, пока не уперлась спиной в дверь спальни, и он обнял ее за талию, ища ручку двери, и дверь открылась, но он не отпустил ее, и расстегивал пуговку за пуговкой, и понемногу раздел ее и сам разделся, и тогда обхватил ее руками, прижался к ней всем телом и, застыв с закрытыми глазами, заговорил:

— Какая… живительная… теплота… под раскрывшейся… холодной рыбьей чешуей… Какое неописуемое… счастье…

И она закрыла глаза и обняла его.

И, забывшись, она позволила ему делать, что хотел, а он все продолжал бормотать:

— Какое блаженство… Какой я… счастливый…человек…

И только позже, гладя его по голове, она словно пробудилась от сна, потому что рука искала и никак не находила овальный шрам.

Она в самом деле проснулась и, дождавшись, когда он наконец успокоился, а потом, свернувшись, тут же уснул на боку, все еще что-то бормоча, тихо поднялась с постели, оделась, вышла из дому, завела старенький додж, дала ему минутку погреться с сердитым урчанием и молча выехала со двора, а через несколько минут уже была на скоростном шоссе, и тогда выжала педаль газа до упора и помчалась на север, словно в старинной торжественной карете с крыльями.

Она посмотрела на часы, был двенадцатый час ночи, на шоссе пусто, и она прикинула, что за час, а может, и меньше одолеет эти сто километров, и будет еще совсем не поздно, только час ночи, когда она постучит в его дверь, и он откроет, может, уже задремав, а может, и нет, и она увидит его, и убедится, что он есть, что не исчез со своей полгода как бритой головой и этим овальным шрамом.

Рута обняла его обеими руками за шею, впилась губами в его губы и, сомкнув веки, шептала:

— Люби меня… Люби меня… Люби меня…

— Буду любить, — сказал он, нежно поглаживая ее плечи, и руки, и лицо, и грудь, прижавшись к ней боком, боясь шелохнуться, чтобы она не почувствовала вдруг его мужской силы.

— Люби меня, как мужчина, который может, хотя и совсем не может, — просила она.

И он любил ее так, и радовался, что может так любить, а за широким окном светила полная белесая луна, и ее нагое тело так же светилось в своем движении, и он любил ее неутомимо, пока она, удовлетворенная, затихла и уснула в его объятиях.

Тогда он осторожно высвободил руки, тихо оделся и поспешил к своему старому форду. Машина кашлянула пару раз, чихнула и завелась, и он осторожно по извилистому спуску съехал с горы, повернул на скоростное шоссе и, объятый беспокойством, нажал на газ и погнал машину на юг.

Он пожалел, что не взял додж Евы, тот, хоть и старый, но мощнее, и теперь, на пустой дороге, легко взял бы сто пятьдесят, а форд больше ста не выжимал, но все же он надеялся за час с четвертью добраться до дома, тихо отпереть дверь, еще с порога позвать — Ева! — чтобы она не испугалась, а потом пробраться в спальню, она, пожалуй, еще не спит, читает, и бросить ей:

— Привет! Вот и я! А может, не ждала? Попробуй только сказать, что не ждала!

И упасть в кровать, уткнуться лицом в ее мягкий живот, как утром в куст настурции.

Так летели, спешили они оба навстречу друг другу, Ева была уже на полпути, как вдруг, словно рукой сжало ей сердце, и ком страха застрял в горле: что она скажет, как приедет, этой бритой голове? Утешит на остаток ночи? Чем утешит? Тем, что груди, как пташки, трепещут? Что холодная рыбья броня открылась? И кому — Алексу… Только испугает. Испугает только, больше ничего. И чего этот вихрь поднял ее с постели, толкнул среди ночи на пустое черное шоссе?

— Помешалась, баба, Господи, помешалась, — повторяла она себе самой вполголоса, заставляя себя услышать и понять.

— А может, нет? — вдруг снова засомневалась.

И обрадовалась, увидев невдалеке свет на бензоколонке.

Она без колебаний резко свернула туда и, даже не заглушив мотор, прошла в буфет и попросила чашку кофе.

— Больше ничего? — спросил пожилой мужчина в красной полосатой шапке.

— Спасибо, ничего.

— А бензина не надо?

— Не надо.

Она смотрела, как этот человек медленно нажимает на ручку кофейного аппарата, как шипя поднимается пар, как неторопливо он берет пакетик сахара, все рассматривая ее, видимо, не понимая, с чего это одинокая женщина посреди ночи и посреди дороги сворачивает к отдаленной бензоколонке, чтобы выпить кофе.

А она прижалась носом к оконному стеклу и всматривалась в темную ночь, в стальную ленту шоссе, пустую и пустую и пустую и исчезающую, смотрела, пока не засветился вдалеке огонек, а потом ярче стал и еще ярче, и она, боясь, что расплачется, сказала сама себе:

— Вот, эта машина проедет, тогда выпью кофе, в голове прояснится, и поеду домой.

— Вы что-то сказали, мадам? — спросил мужчина.

— Да-да, кофе очень вкусный.

— Спасибо, — отозвался тот.

А Адам, проехав почти полпути, вдруг что-то заволновался.

Странная мысль, наверное, впервые в жизни, словно кем-то нашептанная, неожиданно пронзила болью.

А что, если он приедет, тихо откроет дверь, а в доме гость. Хоть бы и Алекс. Годами, змеюка, только повода ищет, так и ходит кругами, словно петух, а тут — вот тебе, чем не сюрприз? Рута уехала, Ева одна, а лучший друг — ничего не может. И не грех вовсе. Где ж тут грех? Не грех, а святая обязанность, разве нет?

Что сказать, когда дверь откроется?

Первое же слово во рту застрянет.

Тут он и увидел слева от шоссе ярко освещенную бензоколонку, стояла она на полпути, и он, дав газу форду, поравнялся с колонкой, неожиданно свернул влево, пересек все запретительные белые линии, невысокий, как порожек, разделительный бортик посреди шоссе и въехал на стоянку.