Кризис власти - Ираклий Церетели

То было время, когда волна дезертирств, поднявшаяся еще до переворота и усилившаяся в первый месяц революции, спала и солдаты, под влиянием призывов революционных организаций, возвращались на фронт. Критика пораженчества, братания с врагом, призывов к сепаратному миру встречала со стороны всего съезда живое одобрение.

Вслед за докладом посыпались вопросы в письменной форме. Большая часть этих записок исходила от оппозиции справа, которая не решалась выступить открыто. Одна записка ставила, например, вопрос о «дезертирстве» (цитирую по стенографическому отчету съезда, перепечатанному в сборнике моих речей). Автор записки утверждал, что «после обращения Совета Рабочих и Солдатских Депутатов в некоторых частях солдаты стали уходить в немецкие окопы, отказывались возвращаться, и некоторые приходили в нетрезвом и далеко неполном виде». Когда в ответ на этот вопрос я напомнил обращение Всероссийского совещания к солдатам, добавив: «Вы знаете, товарищи, мы призываем к защите страны, к защите демократии, и кто эти слова истолкует как призыв к дезертирству, тот или с темными целями действует, или безнадежный идиот», то последовали, согласно той же стенограмме, «смех, рукоплескания, голос: „Это полицейские подали, которые притом массами удирают под предлогом болезней“».

В том же роде были другие «вопросы» справа, как, например: «Имеется ли гражданское право понуждать другие страны: Англию, Францию и Германию – преклониться перед хотениями кучки русских солдат и рабочих?» Такие «вопросы» оппозиционных делегатов только подчеркивали их изолированность на съезде, огромное большинство которого бурно выражало свое согласие с нами, когда я напоминал, что призыв к всеобщему миру исходит не от кучки солдат и рабочих, а от всей революционной России, стремящейся пробудить братский отклик в народах других воюющих стран.

Но были и другие записки, исходившие из рядов большинства. Одна из них ставила вопрос, который был наиболее трудным на съезде: об отношении к командному составу. Дело в том, что, несмотря на чистку старого командного состава, начатую министерством Гучкова, в среде командования оставались еще офицеры, заведомо враждебные новому строю. Представители армейских организаций рассказывали нам, как трудно было убеждать солдат, даже самых патриотически настроенных, повиноваться военным приказам таких офицеров, которых они подозревали в измене и контрреволюционных замыслах. Поданная записка гласила: «Могут ли войска быть уверены, получив приказ наступать, что этот приказ соответствует воле правительства и одобряется демократией?» На этот вопрос я ответил: «В настоящее время армия в России подчиняется революционному правительству, находящемуся под непосредственным контролем революционной демократии. В этих условиях, товарищи, немыслимо ставить войска в такое положение, чтобы каждая отдельная часть, получив приказ наступать на неприятеля, рассуждала бы, соответствует ли этот приказ действительной воле правительства ли нет. Пока оставлены, пока находятся в рядах армии начальники за ответственностью нынешнего правительства, их приказы наступать на фронте должны исполняться. Но если где-нибудь подозревается измена делу революции, делу свободной России, то об этом довести до сведения Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, которые доведут до сведения Временного правительства, и изменники будут заключены под стражу, как уж были заключены многие из них. (Рукоплескания.)»

Стенографические отчеты наших докладов и следовавших за ними вопросов и ответов были, по постановлению съезда, изданы отдельной брошюрой и получили широкое распространение на фронте.

Левая оппозиция на съезде не проявила себя никак. На председательской трибуне рядом с социалистом-революционером Сорокалетовым сидел интернационалист Позерн, который, как нам сказали, проявил большую активность в организации этого фронтового съезда. По своей фракционной принадлежности он должен был быть в оппозиции, но атмосфера, господствовавшая на съезде, очевидно, на него влияла, и в беседах с нами он не только не оспаривал наших взглядов, но выражал полную солидарность с ними. Он с торжеством говорил нам, что среди делегатов оказалось всего около двадцати большевиков и что они, ввиду общего враждебного к ним отношения, не решаются даже защищать свою платформу.

Мы провели в Минске два дня. В свободные от съезда часы мы беседовали с представителями армейских организаций, которые знакомили нас с настроениями солдатской массы на фронте. После двух с половиною лет войны, говорили они, в солдатской среде чувствуются сильная усталость и жажда мира; отсюда повышенный интерес солдат к вопросу о том, принимает ли новое правительство меры для прближения окончания войны. Но вместе с тем пораженческих настроений не замечается и есть сознание необходимости защиты страны. Случаи неповиновения воинским приказам объясняются усталостью или недоверием к командному составу. Но моральный авторитет демократических организаций велик, и только этот авторитет помогает восстанавливать дисциплину и предохранять фронт от эксцессов и разложения.

Одновременно с нами была приглашена на съезд и делегация Комитета Государственной думы. Она побывала на съезде за день до нашего приезда. Но Родзянко и его коллеги были встречены съездом довольно холодно. Все, что мы видели и слышали, убеждало нас, что демократические инстинкты масс отталкивали их от крайностей справа и слева и находили свое удовлетворение в той политике, которая велась тогда руководящим большинством революционной демократии.

Из поездки в Минск запомнилось мне также посещение нами военного госпиталя.

Организаторы съезда передали нам, что раненые, узнав о приезде делегации Петроградского Совета, просили дать им возможность повидать ее. В госпитале мы соприкоснулись с войной еще более реально, чем на съезде фронтовых делегатов. Здесь во всем ужасе встала перед нами картина войны, сеющей смерть и страдания. Сотни тяжелораненых лежали на койках, другие с трудом передвигались на костылях. Им не пришлось самим видеть революцию, но происшедшие события взбудоражили и их. Те из них, кто мог говорить, задавали вопросы о новых порядках, о земле, о возможностях мира. Председатель Совета Чхеидзе вызывал их особенный интерес. Когда он наклонялся над койками, воспаленные глаза раненых с доверием и надеждой смотрели на него. Чхеидзе, глубоко тронутый, говорил с ними с волнением, обещая, что обновленная родина не забудет своего долга перед ними. Обычно несловоохотливый и сдержанный в выражении своих чувств, он весь преобразился и сумел найти слова ободрения, шедшие прямо к сердцу раненых, которые слушали его с просветленными лицами.

Возвращаясь в Петроград, мы делились впечатлениями от этой поездки. Каждый из нас сознавал, что на съезде фронтовых делегатов мы видели преимущественно лицевую сторону солдатской психологии. Готовность следовать директивам органов революционной демократии должна была встретить огромные трудности при своем претворении в жизнь в среде утомленной долгой войной армии. Но тот факт, что при всех симптомах анархии и утомления солдатские массы в этот первый период революции обнаруживали явную тенденцию идти за теми, кто звал их к исполнению долга под руководством новых демократических организаций, тот факт, что пораженчество и максималистская демагогия встречали со стороны огромного большинства стихийный отпор, внушал нам надежду, что в созданных революцией организациях сформируются кадры, которые утвердят демократию, дав ей нужную устойчивость в предстоящих бурях.

Мы вернулись в Петроград 10 апреля. В порядке дня Исполнительного Комитета стоял вопрос о дальнейших шагах в области внешней политики.

Перед нашей поездкой в Минск лидер партии социалистов-революционеров Чернов, только что вернувшийся из эмиграции, сделал в Исполнительном Комитете доклад о настроениях в Западной Европе и о том, какое огромное впечатление производили там призывы Совета к демократическому миру. Но в Европе, говорил Чернов, нашли распространение также заявления и интервью министра иностранных дел Милюкова, идущие вразрез с этой кампанией. Там создалось впечатление, что Временное правительство расходится в этом основном вопросе с Советами, и там совершенно незамеченной прошла декларация правительства об отказе от империалистических целей войны. Поэтому Чернов предлагал потребовать от правительства, чтобы оно сообщило союзникам свое «Обращение к гражданам» от 27 марта официально, в форме дипломатической ноты. Мы все, конечно, согласились с этим, и Исполнительный Комитет постановил, что немедленно после возвращения советской делегации с минского съезда контактная комиссия сделает нужные шаги в этом направлении.

11 апреля вечером контактная комиссия, включившая в свой состав Чернова, поставила этот вопрос перед Временным правительством.