Любовь Сеньки Пупсика (сборник) - Юрий Анненков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В передышках поглядывал ласково на девушку и покровительственно говорил:
— Вы, милая барышня, в общем, не беспокойтесь. Буржуазное ваше происхождение, конечно, минус, но мы все покрыть можем.
Машинисточка плакала.
4
«Эх, яблочко, куды котишься? Покатилось раз — не воротишься!»
Работала гармоника.
Покатился Сенька Поярков вниз со ступеньки на ступеньку во весь разгон своей хулиганской души. По ордеру из жилотдела раздобыл машинистке бесхозную квартиру, коврами государственными устлал три комнаты, бехштейновский рояль поставил, затребованный будто для клуба молодежи, понавез мешки с крупчаткой и с рафинадом на целый год и пришпилил к дверям охранную грамоту.
— Живи, чирикай, пташка любимая! Пей чай в накладку, сколько влезет!
Подкатило Сеньке к самому горлу счастье, утонуть в счастье можно!
Машинистка переехала в новую квартиру; переехали вместе с ней папа с мамой, Москвин и Люся Артамонова. Еще портрет Ленина Сенька привесил — на всякий пожарный случай.
Текли дни и ночи, краснели глаза от бессонницы, издергалась вконец гармоника, пролетели сквозь пальцы ордера и наряды на шубу, на ботинки, на чулки, на дрова и на сладости…
Но всякому чуду конец бывает. Пришел как-то Сенька к себе в кабинет, позвал кладовщика и тут же учуял особым чутьем, по запаху что ли, по каким-то несказанным фразам, что будет неладное. Не выудил в свое время того, кто обронил на собрании слово «Пупсик», как собаку не пристрелил из нагана!
В ту же ночь на квартире с бехштейновским роялем спешно сматывались узелки. Машинисточка беспомощно топталась по ковру, много раз принималась плакать от страха и жалости и все уговаривала ехать вместе, все обещала Сеньку с папой, с мамой познакомить. Пупсик только рукой махнул.
На завхозных санях, с узелками под полостью, осторожно ехали мимо охтенских пустырей, мимо Лесного, через Юки к финляндской границе. Еще с детства Сенька помнил все пути и дороги, где, что и как. Вез, спасал, вызволял свою любовь, драгоценность, сокровище! Там, в лесу, словно и не было революции. Осыпался черный снег с еловых веток, тихие скрипы дрожали в воздухе. В правой руке холодные вожжи, левой — обхвачена теплая шубка. Вот за эту шубку, за эту притихшую девчонку, единственную, самую лучшую в мире, был готов Сенька Пупсик на всякий подвиг в черном притихшем лесу, в черных снегах.
Привязали лошадь к дереву, шли пешком через сугробы. Набивался снег в ботинки, леденил, кусал коленки, побагровевшие, должно быть, досиня, падал сверху за воротник и не таял. На второй версте поднял Сенька машинисточку на руки и так донес до Сестры-реки и поставил снова в снег только на другом берегу, за границей.
Кончилось Сенькино счастье, глубокая радость уплывала в черную, настороженную, пограничную ночь.
— Теперь катись, моя цыпочка, катись пока что.
Обцеловал всю — глаза, губы, шубку, до кончиков бот, — в руки пачку казенных червонцев сунул и сбежал вприпрыжку вниз на речной лед.
Машинисточка пошла с узелками по финскому берегу до первого патруля, а Сенька вернулся к себе в район на завхозной лошади.
5
Приехал товарищ с кобурой на боку, прошел без доклада в кабинет завхоза и поставил вопрос ребром: не знает ли чего товарищ Поярков про Сеньку Пупсика, хулигана с многими отсидками. Уходя, забрал книги с отчетностью и велел завхозу следовать за собой. В коридоре поджидали конвойные. Кладовщик обидно усмехнулся.
— Заноза! — крикнул ему Сенька.
— В чека наговоришься, охтенский шкет, — огрызнулся кладовщик.
Пайковый хвост скулил у подъезда. Небо было коричневым. Советский день начинался в снегу и в тумане.
Одним словом, на этот раз Сенька густо всыпался. И про ковры узнали, и про Сестру-реку и про все узнали. Режим в России не прежний — нынче покруче будет. Канителятся до поры до времени, а конец — один. Все это отлично понимал Сенька Пупсик и даже не думал выкручиваться.
Плюнул.
На суде, как полагается, потребовал обвинитель для Сеньки высшей меры наказания. Возражений не встретилось. Сенька произнес:
— Как по профессии есть я максимальный безбожник, то в Царствие Небесное, извиняюсь, не верю. А все-таки случай какой интересный может и там представиться… Случаев везде вагон. Высшая, так высшая, товарищи судьи, плакать не будем.
Постановлением суда человека вывели в расход.
В камере Сенька сказал комиссару:
— Не омывши, швырнете. Захоронение вполне гражданское. Дозвольте раньше в баньку сходить.
— Вшей отмоешь — черви сожрут, — пошутил комиссар.
Оба посмеялись. Но в баню сходить дозволили.
А на рассвете, когда воздух был еще холодным и сизым, Сеньку вывели за город. Удивительный иногда воздух бывает за городом; ах, какой бывает иногда под Питером удивительный воздух!
Сенька был спокоен, совершенно безразличен к тому, что происходило с ним и вокруг него. Таким его и к стенке поставили, хотя, собственно, стенки никакой и не было, а так просто — кочка какая-то. У стенки Пупсик заговорил еще раз:
— Смерти, братцы, мы никогда не боялись. Сади, куды попало. Только дайте сперва человеку вид принять.
Это были последние слова хулигана Сеньки Пояркова, кличка «Пупсик», впоследствии завхоза. Он глубоко распахнул рубаху и встал в свободную, размашистую позу. Густые волосы на чисто вымытой груди были тщательно расчесаны на пробор.
Вспомнил было девчонку и тут же забыл навсегда.
В полдень, в казарме, полюбопытствовали у начальника отряда особого назначения, водившего к стенке, про Пупсика. Начальник ответил:
— Дай Бог каждому: с фасоном помер.
Вот и все.
Домик на 5-ой Рождественской
1
Город Растрелли, Томона и Воронихина, город светлых колонн и холодных фронтонов — прозрачен и синь в снегу, коричнево-желтый в туманы.
Под мутным блеском Адмиралтейской иглы, в розоватом сверкании заиндевевших дерев, отдыхает верблюд Пржевальского. Вдоль Александровского сада сгрудились, столпились оранжевые вагончики трамваев. Вожатые, похлопывая рукавицами, приплясывают у костров, гогоча и толкаясь. Шумливыми стайками прыгают по снегу воробьи, важно похаживают голуби.
По свистящим рельсам побегут вагончики мимо дворцов, колонн и соборов, мимо ампира и классики великих зодчих, по горбатым мостам — на Петербургскую сторону, на Васильевский остров, на Крестовский, на Пески, к Лавре, к заставам, развозя по домам коллежских асессоров, учителей, бухгалтеров и приказчиков.
Там, за Невой и за Невками, в стороне от торжественных парков и министерских подъездов, от театров и арок, увенчанных барельефами и чугунными квадригами, — рассыпались среди бесконечных заборов, вперемежку с кирпичными кубами доходных домов, одноэтажные творения неизвестных строителей — Сушкиных, Пяточкиных, Струмиловых, Доремидонтовых, Галкиных, Свищевых… Деревянные домики теплом и уютом резных наличников, кисейных занавесок и лиловых фуксий смягчают величественный холод чиновного города. Имена петербургских подрядчиков не вошли на страницы архитектурных исследований в пышные ряды Фельтона и Ринальди, Гваренги и Росси, Кокорина, Стасова и Захарова, но чуткий слух петербуржца с равным восторгом погружается в созвучья и тех, и других имен.
Дворцы и домишки, монументы и вывески мелочных и казенных лавчонок, мрамор кариатид и тоска полинявших заборов — неотделимо дополняли друг друга: особый, единственный, неповторяемый вид питерского — санкт-петербургского — архитектурного симбиоза…
Домик на 5-ой Рождественской был, как и все такие домики, одноэтажным, облицованным досками грязно-бурого цвета, на кирпичном полуподвале. Четыре тусклых окна по фасаду, в середине — подъезд с неглубоким навесом, по углам — водосточные трубы. Три шага по мосткам до забора и больше ничего. Раз в пять лет, в духоту июльских дней, когда в городе пахло смолой торцов и асфальтов, а небо белело от штукатурной пыли, железная крыша домика становилась нестерпимо зеленой, и домик весело смотрел на прохожих, как гимназический дядька в новой фуражке с блестящим околышем. Но к весне, освобожденная от липкого снега деревянной лопатой, крыша принимала обычный серый, заплаканный вид.
Маленький домик на 5-ой Рождественской жил своей тихой и мирной жизнью, прислонясь к ржавой кирпичной стене шестиэтажного соседа. Находись этот домик не на Песках, а где-нибудь на Петербургской, можно было бы утверждать, что он перешел к своим последним обитателям по прямой линии от Порфирия Псевдонимова. Обитателями домика были:
Иван Петрович Петушков, помощник счетовода в страховом обществе «Россия». Племянник Петушкова, «молодой Петушков», Василий Васильевич, игравший в оркестре на второй домбре. Дядя с племянником жили наверху, направо.
