Сиеста вдвоем - Хулио Кортасар

Они бродили по перрону с таким видом, точно пришли кого-то встречать, и перрон легонько подрагивал, когда проезжал поезд, расстилая по небу черный дым. И вот на обратном пути, перед тем, как разойтись по домам, Тереса, этак небрежно, бросила, чтоб, поосторожнее, и никому ни слова. А Ванда – ей бы поскорее забыть это – вся залилась краской, но Тересита – хи-хи, смеется, никто не должен знать, твои тетки почище моей мамочки, смотри не попадись, застукают – полный караул. Обе засмеялись, но потом все так и вышло, тетя Эрнестина поймала ее за этим во время сиесты, Ванда была уверена, что никто не войдет, сиеста, все пошли спать, лишь Грок позвякивает цепочкой во дворе, да жужжат осы, наверно, со зла на палящее солнце. Ванда едва успела натянуть простыню до подбородка, притворилась, что спит, но поздно! – тетя Эрнестина уже возле кровати, рывком сдернула простыню и молча уставилась на пижамные штаны, спущенные комком до колен. У Тереситы они закрывались на ключ, хотя Конопатая запрещала это строго-настрого. Тетя Эрнестина с тетей Марией тоже не велят закрываться, не дай Бог – пожар, и несчастные дети погибают в пламени, но тут речь не о том, тут тетя Эрнестина с тетей Аделой стоят, как застывшие у постели, и Ванда делает вид, что ничего не понимает, но какое там! Тетя Адела чуть не вывернула ей руку, а тетя Эрнестина – раз, раз, раз! – по щекам. Ванда увертывалась, прятала голову в подушки, кричала сквозь слезы, я ничего плохого не делала, просто зачесалось и вот, а тетя Адела сняла тапочку и давай бить по заднице, бьет и держит ее за ноги, обе тетки орут наперебой – распутство, эта Тересита, нынешняя молодежь, вот она неблагодарность, кругом одна зараза, и про пианино, и про то, что не выпустят из дому, но больше всего про распутство, пока на крики и вопли не прибежала испуганная тетя Лоренса. И сразу все стихло, в комнате одна тетя Лоренса, она смотрит печальными глазами на Ванду, не успокаивает, не обнимает, но все равно – рядом любимая тетя Лоренса, которая ночью дает попить водички, прогоняет человека в черном, нашептывает на ухо, что больше не будет никаких страшных снов, никогда, никогда.

– Ты слишком много съела тушеной фасоли, я видела, на ночь нехорошо, ни фасоль, ни апельсины. Ну ладно, все позади, спи, я с тобой, значит, такое больше не приснится.

– Ну чего ты ждешь? Раздевайся! А-а, снова в уборную? Смотри, от тебя останутся кожа да кости. Нет, твои тетки совсем чокнутые!

– Зачем раздеваться? Вовсе не так жарко, чтобы, – сказала Ванда в тот день, снимая с себя все.

– Ты же первая начала про жару. Давай лед и принеси стаканы, еще осталось немного сладкого вина, между прочим, вчера Конопатая посмотрела на бутылку и сделала лицо. Я-то понимаю – почему. Она не говорит ни слова, только делает лицо и знает прекрасно, что я знаю – почему. Слава Богу, отец ни во что не вникает, кроме своих дел. Да-а, правда, и у тебя волосики, но чуть-чуть, ты еще на вид маленькая девочка. Ладно, если дашь слово молчать, я покажу тебе кое-что в библиотеке.

Тереса обнаружила этот альбом совершенно случайно, книжный шкаф запирался на ключ – здесь, детка, у папы научные книги, тебе еще рано, ха, придурки, оставили однажды дверку приоткрытой, а там среди словарей и стояла книга, как бы запрятанная, чтобы никто не видел, и еще одна – по анатомии с картинками, совсем не такими, как в школьном учебнике, в этой все, ну все нарисовано, а когда она вытащила этот альбом, у нее сразу пропал интерес к анатомическим рисунками, потому что альбом, точно роман в фотографиях, странный-престранный и названия – вот жалость! – по-французски, отдельные слова понятны, а так – не разберешь: La sйrйnitй est sur le pointe de basculer [6]. La sérénitй – это покой, а basculer – поди знай, чудное слово, bas, – наверно чулки, Las bas Dior. У мамы это написано на пакете от чулок, но вот euler – не догадаться, и все женщины на картинках совершенно голые, или в одних юбках, или в прозрачных туниках, безо всяких чулок, наверное, что-то не то. Ванда тоже так подумала, когда Тересита показала ей альбом и обе хохотали до упаду, им нравилось быть вместе в часы сиесты, если в доме – никого.

– Ну зачем догола? Чего ты преувеличиваешь, ведь не так жарко, чтобы, – возразила Ванда, – да, я первая сказала, но ведь не для этого!

– Значит, не хочешь, чтобы мы были, как женщины в альбоме? – усмехнулась Тересита, вытягиваясь на диванчике. – Ну посмотри, по-моему, я в точности, как та женщина, знаешь, на той картинке, где все будто стеклянное, а по улице идет маленький человечек. Да сними трусики, дуреха. Одетая ты все портишь, неужели неясно?

– Я не помню на какой картине, – сказала Ванда, смущенно оттягивая резинку трусиков. – Нет, вроде помню, там прямо в небе горит простая лампочка, а в самой глубине – синяя картина с круглой луной. Все синее, да? Пойди-пойми, почему в тот день, когда они листали альбом, их особенно заинтересовала именно эта картинка, ведь на других ну черт-те что, полный бред, к примеру та, с названием Orphйe, в словаре сказано, что Орфей – покровитель музыки, и что он сошел в ад, но тут никакого ада, обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, что были в начале ее страшного сна, только дальше все уже иначе, там – переулок-тупик и мужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домов вдет голый Орфей. Ванда, сперва не поняла, думала – голая женщина, но Тересита – хи-хи-хи, и ткнула пальцем в то место – смотри! Ну да, конечно мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывали Орфея и недоумевали – а что это в саду за женщина, почему стоит спиной к нему и молния на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют в садах?

– Да это какое-то украшение! – сообразила Ванда. – Вроде молния, но если присмотреться, то ли шов, то ли складка. И с чего этот Орфей нагишом идет по улице, да и причем тут женщина, зачем ей стоять спиной к нему, за оградой? Бредя-тина полная! Орфей похож на женщину – такие бедра, белая кожа, если б не эта штука, конечно.

– Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше. – Сказала Тересита. – А ты хоть раз видела их голыми?

– Я? Откуда! – воскликнула Ванда. – Вообще-то знаю, но видеть – откуда! У них, как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он же собака.

– Лола говорит, что если они влюблены, у них это становится длиннее раза в три и тогда бывает, ну… оплодотворение.

– Плодо-творение? Это, чтобы иметь детей?

– Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь, похоже, та же улица, но уже две голых тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голых теток? Знаешь, кажется, эти женщины незнакомы друг с другом, встречаются и каждая идет себе в свою сторону, просто обалдеть! Совсем голые на улице и ни один полицейский не остановит. Где и когда такое бывает? А вот, посмотри – мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется в доме, только и видно – его рука и лицо. А на женщине вместо платья – ветки с листьями, нет, они того! Это точно!

– Больше тебе такое не приснится, – ласково говорит тетя Лоренса, поглаживая ее по волосам, – ни за что не приснится, спи, спи.

– Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, – сказала Тересита. – Странно, ты еще, как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!

– Нет, ну нет! – кричит Ванда, пытаясь вырваться – Ну что ты делаешь, я не хочу, пусти!

– Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Не дергайся, сама узнаешь, как будет замечательно.

Ванду отправили спать сразу после ужина и ни одна из теток не подставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно все оцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса, посматривая на нее, придвинула к ней тарелку с супом. После ужина послышались голоса с пластинки тети Аделы и они будто обвиняли ее, Те lucis ante terminum. Она твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с крыши в сад или вскроет себе вены лезвием «жилетт», возьмет у тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое – учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете. Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что они с Тереситой ходили на вокзал смотреть на поезда, что обе курят и пили вино, а главное, что в тот день, ближе к вечеру, она, возвращаясь от Тереситы, без спросу пошла другой дорогой, и к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время, очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька милый, пусть лучше – приснилось!) да, в самом начале переулка, который упирается в стену, затянутую плющом, и она не сразу заметила, что мужчина держит правую руку в кармане, пока он не стал медленно вытаскивать ее, будто она там застряла. (Но может, все-таки – приснилось?) И рука будто из розового воска, с поджатыми пальцами, он ее тянет, мнет, а сам спрашивает – который час? который час? Ванда кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от человека, который хотел затолкать ее вглубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то провалилось, все, что до и после, как в те минуты, когда тетя Лоренса давала ей водички. А самое страшное, что нельзя сказать тете Лоренсе – это было по правде, по правде, нельзя, мало ли, а вдруг – нет, у нее все путается в голове, даже это с Тереситой. И наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса – рядом, обнимает, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогда больше.