Поездка в Пемполь - Дороте Летессье

Сидеть — само по себе удовольствие. Мускулы расслабляются один за другим, и ничего у меня не болит. Могу свободно скрещивать и опускать ноги, давать отдых рукам. Я потягиваюсь, выпрямляюсь. Ноготь, обломившийся до мяса, напоминает об ударе, но я теперь не ощущаю боли. Меня больше не трясет как в лихорадке, кожа не подергивается, она вновь становится эластичной, упругой. Слишком долго находилась я в непрестанном напряжении, опасаясь травм, наконец-то могу свободно вздохнуть. У конвейера же, если и можно присесть на железную или деревянную скамейку, все равно остаешься согнутой. Тело деревенеет от такого плохого с ним обращения. Когда, стараясь приспособиться к ритму машины и связанным с этим неудобствам, выбираешь наиболее подходящее положение, мускулы и нервы напрягаются до предела, приноравливаясь к неумолимости механизма. Порой невозможно определить, кто кем управляет — машина действиями человека или он машиной? Все плавает в масле. В конце концов перестаешь понимать, что именно утомительнее всего.

Шофер отвел глаза. На следующей остановке, ворча, входит старуха, вся в черном. Она возмущена опозданием автобуса — ведь идет дождь.

Шофер шутит:

— Черт побери! Такая толстуха, как вы, не скоро растает.

— Негодник! — огрызается старуха. — Не хотела бы я, чтобы твоя бедная мать тебя слышала!

Я затаилась на своем сиденье. Душивший меня комок в горле исчез. Вспоминаю, что с самого отъезда ни разу не кашлянула. А ведь как намучилась с этим бронхитом, не дающим спать по ночам.

Сил моих больше уже не было, и я пошла за больничным листом к доктору, я ему сказала: «С ног валюсь, все тело сводит, любая мелочь раздражает, все выбивает из колеи, плачу по пустякам, целый день стою у конвейера, темп бешеный — не угнаться, вздохнуть некогда, даже в уборную и то не отлучишься, а вечером, дома, надо заниматься хозяйством, ребенком, все это убивает меня, вы понимаете?» Нет, он ничего не в состоянии понять. «Надо найти другую работу». Воображает, что это так легко, но ведь у меня нет ни диплома, ни профессии. А стоять у конвейера тут ли, там ли — какая разница?

Унизительно раздеваться, обнажая в неуютной обстановке врачебного кабинета свое тело, чтобы доказать, что тебе невмоготу от той жизни, которую ты ведешь, что ты устала и тебе необходимо передохнуть. Доктор слушает, осматривает, выстукивает, ставит диагноз; с высоты своей учености и положения, позволяющего заказывать бумагу с личным штампом, он судит, имеешь ли ты право на недельный отдых. Неявка на работу — в социальном смысле дело серьезное, оно дорого обходится хозяевам, страхкассе, и самому государству, и даже всей нации.

А ежедневное хождение на работу, отчего мы тупеем, заболеваем, — разве это не большее бедствие?

К счастью, у меня было пониженное давление, и я получила больничный лист в трех экземплярах с подписью и печатью. Некоторые мои товарки никогда на пропускают работу из страха перед доктором. Если «он» не найдет их достаточно больными, они со стыда сгорят. И вот, еле держась на ногах, с высокой температурой, они тащатся на завод. Им легче повздорить с мужем или начальником, чем обругать доктора. Он вроде бы может не только не признать болезни, но и накликать ее. Как будто от него зависит и наше плохое самочувствие, и здоровье. Словно бы наше естество ускользает от нас и становится таинственным предметом, который повинуется неведомым нам законам. Если отвращение, усталость, жажда отдыха не отразились на деятельности моего сердца или пищеварения, остается только стыдливо одеться.

А ему не повредят 50 франков за консультацию. Сама-то я никого не интересую. Стетоскоп не улавливает моего отчаяния. Должно быть, просто-напросто мнительна. Обычная депрессия; ампулы, капли, пилюли, рецепты, напичканные кальцием и витаминами. Сто франков аптекарю, а через неделю опять гни спину.

Я его все же добилась, отпуска по болезни, и сразу почувствовала облегчение. Неделя на сон, чтение; можно ничего не делать, мечтать — этого было достаточно, чтобы спасти меня от катастрофы.

Ребенок находился, как всегда, у кормилицы. Если бы сын был дома, я не смогла бы отдохнуть. Благоверный на заводе. Великолепно.

Но когда муженек возвращается, он находит, что хозяйство в развале и что, по крайней мере, за продуктами я могла бы сходить. И вот через два дня стоны, что это он работает, он измучен до предела. А я — женщина, околачивающаяся день-деньской дома, да еще без ребенка, и от меня никакого проку. Конечно, я должна отдохнуть, но всему есть предел — сейчас ведь не время отпусков. Да, не он оплачивает мой больничный лист, но я женщина и уже несколько дней не работаю, а значит, обязана блюсти очаг, копошиться по дому и не рассуждать.

Он завидует моей свободе. Я не работаю, посиживаю в тепле и этим как бы предаю его. Для того чтобы его умилостивить, не мозолить глаза своим бездельем, я все время должна суетиться — прибирать в комнате, вскапывать сад или готовить жаркое по-бургундски. Иначе мое бессмысленное сидение дома — эгоизм, достойный презрения.

С его точки зрения, я становлюсь странной. Ему не о чем со мной разговаривать, он оставляет мои вопросы без ответа, воображает себя непонятым. Мое желание говорить, смеяться, пойти куда-нибудь поразвлечься представляется ему подозрительным. Я должна бы оправдать свой отдых похоронным видом, а свободным временем наслаждаться тайком, иначе мой отдых воспринимается как нечто возмутительное и противозаконное.

Мне бы залечь на весь день в постель и вонять формалином или еще лучше попасть в больницу — тогда, может быть, муж и смилостивился бы.

До чего же я устала!

Усталость не принимается в расчет. Контролер из страхкассы инквизиторски взирает на мою бледность и на все врачебные предписания. Я не имею права выйти на улицу, когда захочу, должна запрашивать по почте разрешение на продление отпуска. Контролируемая, затравленная, загнанная — о какой уж тут свободе может идти речь! Одно хорошо: в эти дни я хоть не получу производственной травмы, а на заводе это легче легкого, особенно в моем состоянии. Могла бы свалиться в контейнер, а это произвело бы плохое впечатление. Нельзя мечтать. Нельзя забывать о заводе. Кончилось тем, что я подхватила бронхит и кашляю во искупление грехов.

Автобус подскакивает на рытвинах, да к тому же еще и гололед. Я люблю находиться вне обычного. Будь у меня побольше денег, я бы поехала поездом в Париж. Четыре часа я прожила бы никем не узнанной, разглядывая плексигласовые полки для чемоданов, где вырисовываются опрокинутые отражения других пассажиров.

Все возможно. На этот раз меня ничто не ждет, я не обязана никуда прибывать. Мое путешествие бесцельно, что называется бескорыстно, и я всегда буду восхищаться этой своей выдумкой. Цель не имеет значения, а то, что я покинула, с каждым километром все больше линяет под дождем.

Я дала тягу. Моя жизнь без меня — застывший образ, за которым я наблюдаю из мутного зазеркалья. Маривон уснула и прошла сквозь зеркало. Маривон из страны чудес катит в Пемполь. Механические роботы движутся согласно рутине и не замечают моего отсутствия, не чувствуют моего равнодушного взгляда. Сцены повторяются, но занавес, зацепившийся за кулисы, никогда не опускается. Я удаляюсь от театра. А что, если я туда уже не вернусь?

Качу себе между небом и землей, не интересуясь ни землей, ни небом.

Путешествую по Транссибирской дороге, Москва — Владивосток, семь дней и семь ночей. В окна ничего не видно, кроме неведомых лесов, проплывающих мимо час за часом. Тайга… Тайга… Тайга… Тайга… Целая неделя безвылазно в узеньком купе, изысканном салоне тех далеких времен. Неделя без обязанностей, неделя без действий, без слов. Мерзну, несмотря на шубу из опоссума и шапку из серебристого волка, нахлобученную до самых глаз; я — подозрительная личность без определенных занятий, без семьи, без родины. Ради одного необыкновенного человека — большевика с зелеными глазами и горячим сердцем — я пересекаю огромную империю, пряча за кружевом белья последние перед восстанием прокламации великого Ленина. Прекрасная, как заря над степью, полная ненависти к презренному классу эксплуататоров, предвкушая власть Советов, Маривон Коллонтай путешествует без багажа.

Целую неделю, дав полную волю своему разыгравшемуся воображению, я могу свободно перевоплощаться. Не существовать реально. Не подвергать свои мечты опасности попыткой их осуществить. Но я ведь уже не в том возрасте, когда бродяжничают, ни о чем не задумываясь. В крайнем случае я могу бросить мужа, переменить работу и город и благородно оставить ребенка при себе. Но для чего? Я наизусть знаю свои возможности, своего ребенка, свой страх перед неизвестностью. Мне недостает мужества, но щепетильности в избытке. Я до такой степени неотделима от своей жизни и любви, что они душат меня.