Никитин - Юлий Айхенвальд

Есть у Никитина и люди, заживо погребенные в нравственном смысле этого ужасного слова, – таков учитель из «Дневника семинариста» Иван Ермолаевич, когда-то живой, идеалистически настроенный дух, а теперь – смирившийся перед жизнью, забитый и убитый.

Но какое бы изношенное лицо ни было у человека и как часто в своей действительности и в своих настроениях ни посещал бы он кладбища, все-таки звучит для него песня, «серебром рассыпается», и реет в синем воздухе «гостья погоста, певунья залетная». На погосте никитинской поэзии тоже бывает гостья песни и красоты. День его прозаичен и пылен (с пылью сравнивает он и всепроникающую сплетню, эту фею провинции) – ночью же хочется пойти в душистый и сумрачный сад, полюбоваться звездами в пруду, ракитами, которые заснули над его «хрустальной гладью», и послушать «певучие звуки рояли». Певучие звуки, рояль у Никитина… Это на первый взгляд может показаться странным; однако нет сомнения, что певучесть многим стихам его присуща, внешняя и внутренняя, и она особенно внятна как раз тогда, когда тишина всяческого погоста оттеняется кличем природы, музыкой вольного воздуха:

Глубина небес синеет,Светит яркая луна,Церковь в сумраке белеет.На погосте тишина.Тишина – не слышно звука,Не горит огня в селе.Беспробудно скорбь и мукаСпят в кормилице-земле.

И неожиданная, но такая понятная ассоциация настроений побуждает автора противопоставить этой беспробудной тишине свободное звучание жизни:

Мир вам, старые невзгоды!Память вечная слезам!Веет воздухом свободыПо трущобам и лесам.Золотые искры светаПроникают в глушь и дичь,Слышен в поле клич привета,По степям веселый клич.

Мир смерти! Вечная память невзгодам и слезам, – но…

Веет воздухом свободыПо трущобам и лесам, —

и как победителен, как властен этот воздух свободы, насколько он сильнее погоста!

Поэт нетребовательного и заурядного, изобразитель обыденных отношений жизни, Никитин в ряде своих бытовых поэм, во главе с «Кулаком», даже довольствуется просто отдельными фактическими драмами, отдельными спектаклями обиды и горя, и каждый из них уже достаточно говорит сам за себя, и из этих трагических слагаемых уже поневоле строится печальная сумма, возникает обобщение. Никитин, ловкий и порою лукавый, всегда наблюдательный рассказчик, воспроизводит частные сюжеты, разрозненные куски и подробности жизни; но он умеет зажечь их некоторым отблеском поэтического драматизма, умеет оживить немудрый диалог своих будничных героев. И то, что элементарно, в его изображении вызывает горесть и сочувствие. А возвышенное и торжественное ему не дается. Когда он решился было подойти к Гефсиманскому саду, к его бессмертной ночи, он оказался перед ними бессилен, и лишь комична и дерзостна его попытка сочинить Христу Его слова, сказать за Него глубокие речи.

Никитин – поэт наспех, поэт между прочим, и каждое стихотворение у него на счету. Он не всегда может оправдать стих, т. е. показать его законченность, его уместность, явить его как соответственную форму поэтической сути; бывает у Никитина и проза, лишь плохо одетая в стихи. Но всегда его усилия искренни, отношение к поэзии благоговейно; и симпатично то, что, не ревнивый к признанию своих стихов, к репутации поэта, он, однако, считает себя вправе призывать к себе чужое внимание как человек, верит в участие людей и, в свою очередь, сам всегда готов отозваться на их бедность и бесталанность.

«Глухих степей незнаемый певец», Никитин не имел настолько таланта, чтобы изо всего себя, изо всей своей жизни сделать поэзию; но незнаемым он все-таки не должен был бы себя считать. Его знают. Правда, он занимает в нашей литературе какое-то срединное место: у него простонародное перемежается с интеллигентным, недостаточно интеллигентным, и нельзя отнести его ни к поэтам народным, ни к художникам культурной индивидуальности; правда, ему недостает глубокой синтезирующей силы, которая создала бы из него какое-нибудь определенное единство. Он не стихия и не личность. У него заметна слабость внутреннего самоопределения. Умеренный в собственных силах, он должен бы больше учиться, пройти более строгую школу развития.

Итак, он делал, что умел. Чем он был богат, тем был и рад. Лучшим его стихам свойственны музыкальность и сила, проза его даже изящна в своей сжатости и нерасплывчатом рисунке; но бесспорно, что в общем его страницы – больше человеческий, нежели художественный документ. Была в Никитине несомненная потенция художника, но редко она осуществлялась. Герой «Дневника семинариста», обращаясь к своей рукописи, говорит ей: «А ты, мой бессвязный и прерывчатый дневник, бедная отрада моей скуки, покойся впредь до усмотрения»; бедною отрадой скуки и скорби была для самого Никитина и вся его поэзия, неверный, мерцающий, но приветливый огонек в его жизненной степи, недолгая победа часов уединения над сутолокой грубого дня.