Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

Эту тайну можно было бы продать аргентинской разведке, но я предан Бразилии, а кроме того, в жизни моей хватало наемных убийц и мне совсем не улыбается, чтобы еще и бразильские секретные службы охотились за мною в Нитерое.

В бразильский флот входят пятнадцать десантных и патрульных судов. Патрульные катера используются против подводных лодок, а суда-амфибии предназначены, полагаю, для захвата вражеских плацдармов, если таковые объявятся на бразильской территории, и для подавления восстаний. Есть еще множество исследовательских кораблей для изучения необычайно сложного подводного рельефа и составления трехмерной карты морского дна. Есть плавучие базы для подлодок, танкеры и баржи.

Студенты мои живут в вечном страхе, что их отправят в Мато-Гроссо, служить на «Парнаибе». Девяносто несчастный: моряков бразильского флота непрерывно тянут лямку на этом речном мониторе-землечерпалке, построенном в 1937 году. Юным кадетам корабль представляется столь древним, что их охватывает ужас при одном его упоминании. Хотя я так и не решился им об этом рассказать, но в том году, когда строили «Парнаибу», мне было столько же лет, сколько Христу, когда его распяли.

Но «Парнаиба» бледнеет в сравнении с «Капитаном Кабралом», парагвайским патрульным кораблем, который был построен в 1907 году и ныне курсирует в верховьях Параны. Однако честь быть старейшиной парагвайского флота принадлежит не ему, а «Президенту Стресснеру», речному транспорту, спущенному на воду в 1900-м, еще до моего рождения. В отличие от меня, он просто развалина.

Наши кадеты хотели было сделать карнавальную платформу и усадить на нее «Президента Стресснера» в инвалидном кресле, но их проект отвергли из-за того, что это неизбежно спровоцировало бы дипломатический инцидент. Кроме того, кому какое дело до парагвайского флота? Кто вообще знает, что у Парагвая есть флот? Студенты согласились, что это абсурд, но тут же заявили, что как раз веселый абсурд и позволяет выразить суть карнавального духа.

Лично я карнавал не люблю. Я знаю, что он собой представляет: пышное зрелище, в котором огромные скопища смертных демонстрируют пред Создателем неотвратимость увядания собственной плоти. И все это довольно печально. Будучи северянином, я испытываю отвращение ко всем карнавальным ритуалам, но, в отличие от тех идиотов, что прилетают сюда в поисках легкого секса, знаю, что карнавал предназначен совсем не для этого. Участники карнавала пытаются найти утешение в грандиозной оргии публичного покаяния. Для меня такое смирение чрезмерно, поэтому я ничего подобного себе и не позволяю.

Кадетам кажется, что они обожают карнавал. Им все это действо представляется коктейлем из секса и танцев, а все потому, что у них нет времени подумать хорошенько ни о сексе, ни о смысле танца – тех двух предметах, о которых мне, в моем-то возрасте, размышлять уже бесполезно.

Какое же это испытание для их невыспавшихся пустых голов – вставать в пять утра, когда половина Рио еще полеживает себе в постельках! И сразу же вспоминать, что предстоят военные дисциплины, изучение языков германской группы, тренировки, прыжки и занятия боксом, покуда на тебе живого места не останется. Утро они начинают с кофе, крекеров и ломтика сыра. Затем, пока я засветло отправляюсь на работу, сталкиваясь нос к носу с гуляками, возвращающимися из Рио в Нитерой, они делают зарядку. По прибытии я тут же включаю кондиционер и щелкаю по столу линейкой.

Меня не перестает бесить, что от каждого из них воняет кофе. Они не понимают, какое зло таится в кофе, как он ужасен – и во что они превратятся, если будут его пить. Рты их раскрываются в изумлении и страхе, в то время как мое лицо заостряется от гнева и я начинаю гонять их через такие лингвистические головоломки, после которых даже лазанье по канату представляется им чем-то вроде отдыха на кушетке.

Марлиз советует мне не думать о кофе. Говорит, что мне просто не следует о нем вспоминать, что я не в состоянии изменить мир. В самом деле, бывший команданте отвел меня как-то раз в сторонку и заявил, что если я еще когда-нибудь затрону этот предмет или буду угрожать инструкторам или кадетам, которые пьют кофе, то меня уволят. Сам я могу не пить кофе, сказал он, но у меня нет права не давать его пить другим. В конце концов, это Бразилия, и кто я такой, чтобы запрещать личному составу бразильского флота такое невинное удовольствие, как чашка кофе?

– Никакое это не удовольствие, – огрызнулся я. – Это грех. Эликсир Сатаны. Это грязно, это вредно, это наркотик.

Продолжать я не стал, хотя и мог бы. Я сдержался, потому что понимал, что это бесполезно. Я потупился и принял угрюмо-обреченный вид психопата, учуявшего запах варящегося кофе. Так что он мне сказал:

– Слушайте. Вся артиллерийская мощь бразильского флота будет направлена на вас, если вы не прекратите опрокидывать кофеварки и бить стюардов по рукам. Я говорю это серьезно. Оставьте нас в покое.

В Нитерой я перебрался еще и потому, что с кофе здесь сталкиваешься реже, чем в Рио. Он, конечно, повсеместен и здесь, но в Нитерое всего чуть меньше, чем там. Кроме того, здесь встречаются открытые пространства, да и плотность населения ниже, чем, скажем, в Ипанеме. Здесь мне не приходится следовать тщательно разработанным маршрутом, переходя то на одну, то на другую сторону улицы, подобно городскому сумасшедшему. А иных путей вовсе избегать, чтобы не проходить у витрин эспрессо-баров, с вентиляцией, выходящей на улицу, мимо заведений, где обжаривают зерна, или других притонов кофейных поклонников, прихвостней, шушеры и шестерок. В Нитерое можно вдыхать запах морского бриза без каких-либо примесей: ни тебе лосьона для загара, ни кофейной вони. Вы, может, думаете, что у кофеина нет запаха? Спросите у первой встречной уличной собаки. Имейте в виду, однако, что собаки здесь понимают только по-португальски.

Португальский язык великолепен – он чувствен и забавен. Великие поэты добивались того, что он звучал как колдовская музыка; что же до повседневного, стертого и вульгарного языка, то он как нельзя лучше подходит к несуразной жизни современного города. Впрочем, перегибая по части юмора, он настолько же отстает в отношении ясности понятий. По сравнению с английским это просто детский лепет.

Поймите меня правильно. Мне нравится детский лепет, но в общении он может вызывать основательное раздражение. Особенно если вы прожили здесь тридцать лет и прибыли полностью сформировавшимся, зрелым человеком, притом оттуда (как это было со мной), где язык – это отнюдь не надушенная женская косметичка, но боевой лук, который посылает острые стрелы в сердце любого всплывающего в разговоре предмета.

Языком моего детства был язык из льда и стали. Он обладал притягательной силой могучих двигателей, застывших за. секунду до старта. Для выражения телячьих восторгов он был не очень приспособлен, зато как нельзя лучше подходил для чеканного воплощения духовного триумфа.

На своих занятиях я никогда не указываю на качественные различия языков, ибо кадеты, во-первых, все равно ничего не поймут, а во-вторых, не очень-то и заинтересованы в том, чтобы выходить за пределы предъявляемых к ним требований. Они должны уметь относительно бегло отдавать и принимать корабельные команды и читать научную литературу по специальности. Это охватывает довольно широкий диапазон знаний, и я знакомлю их с наработками и перспективами, которыми они могут воспользоваться, надеясь, что посредством собственных усилий или благодаря природному дару они смогут не только говорить по-английски, но научатся его ценить.

Для них это оборачивается подлинным потрясением. На моих занятиях их пробивает дрожь, и они никак не могут устроиться поудобнее на своих старых деревянных стульях. Светит ли за окнами солнце или хлещет тропический ливень, я заставляю их взбираться на вершины Гудзонских холмов, где веют мартовские ветра, которые надирают им уши, иссушают их души и напрочь лишают дара речи.

– Эй вы, придурки, – говорю я им. – Вы тут сидите на французской антарктической станции и смотрите на меня, будто я – белый медведь!

Они, между прочим, стали называть меня белым медведем задолго до того, как мне в голову пришло это сравнение. Ведь у меня совершенно седые волосы, точно такие же усы, светлый костюм и голубые глаза. В Рио таких, как я, держат в зоопарке. Вокруг одни пингвины. Пингвины не пьют кофе, животные вообще его не пьют, за исключением некоторых домашних любимцев, которых склонили к этому наркотику их дегенеративные хозяева – либо в шутку, либо из-за привычки рекламировать свое зелье. Да я бы уж лучше поцеловал в нос дворовую суку, чем самую красивую женщину на свете, если только она пьет кофе! Собственно, так я однажды и сделал. Этот поступок должен был продемонстрировать силу моих убеждений – и тем самым просветить кучку наркоманов. Увы, моя жертва оказалась напрасной. Я расцеловал собаку, они – женщину, потом пошли дальше по улице, а собака помчалась за ними следом.